Читать интересную книгу Его земля - Дибаш Каинчин

— Кровь из носа пошла, язви ее, — сокрушенно говорит Кемирчек. — Как подует ветер со спины, всю кабину забивает пылью. И жар от двигателя. Голова кружится. След от колес не вижу. Куда вести трактор — черт его знает?! Вам-то хорошо — прохладно. А мне куда деться в этой клетке?

Он умолкает и долго, неотрывно смотрит куда-то за спину Бёксе. Сунер тоже поворачивает голову и вздыхает. Он видит далекую стену гор с большими яркими шапками не тающего на солнце снега, где сейчас живительно прохладно, а воздух такой, что пил бы да пил его...

— Дождичка бы, — вздыхает Иван.

— Да, не мешало бы, — соглашается Бёксе. — И обед что-то не везут. Я утром чашку чая выпил, и все...

— Что ж, поди, хватит валяться, — говорит Кемирчек и встает.

И снова тарахтит трактор, двинулись, завизжали сеялки. Сунер, проверив семяпроводы, приваливается к длинному жестяному ящику, в который засыпано зерно, и прикрывает глаза. Перед ним неотступно маячит опухшее усталое лицо Кемирчека.

Потом ему отчего-то вспоминается его школьная из черной блестящей кожи сумка. Мать выменяла ее у продавщицы сельпо за целый коровий пузырь топленого масла. Ни у кого в деревне не было такой сумки! Большая, вместительная. У Сунера не было столько книг, чтобы заполнить ее до отказа. Для пущей важности он клал в нее обрезки досок, а однажды сунул кирпич. Видя его сумку, люди говорили: «Смотрите, этот малый, говорят, учится на отлично. Вот станет взрослым и набьет свою сумку не книжками да бумагами, а деньгами. И его мать, Яшна, забудет, когда ела один черный хлеб!»

— Эй! Где твои глаза, парень! Слышь? Опять у тебя «горло» забито! — слышится в грохоте голос Бёксе.

Сунер вздрагивает и торопливо пробирается по подножке. Один из семяпроводов молчит как немой: попал камешек. Сунер остервенело шурует проволокой, и вскоре зерно тонкой желтой струйкой сыплется в диск.

Неожиданно в длинных космах пыли, плывущих обочь трактора, возникают, как мираж, три телеги, с запряженными мохнатыми лошаденками. Поначалу кажется, что они стоят на месте, только возчики размахивают в воздухе бичами да лошаденки устало машут мордами. Но вот Кемирчек останавливает трактор, и теперь видно, как телеги с большими деревянными ящиками, полными зерном; переваливаясь, ползут по пахоте. Колеса их вязнут по ступицы, возчики кричат, лошади тянут изо всех сил, почти касаясь мордами земли.

Эпишке, который подвозит зерно на сеялку Сунера, подъезжает последним. Внешность у него ничем не примечательная. Роста он невысокого, приземистый, но подвижный. Лицо все в шерсти: кустистые брови тянутся к вискам, вся нижняя часть лица скрыта бородой широченной — во всю грудь. Борода черная, просто смоляная и курчавая, как шерсть молодого мериносового барашка. Борода Эпишке — предмет зависти всей деревни. Самого Эпишке, однако, понять трудно: гордится он бородой или нет? А отвечает он так: «Хм, борода... Где головы не хватит, борода свое возьмет». И смеется.

Сидит Эпишке, развалясь, на облучке, выставив свою бороду вперед. А на бороде пыли — с пол пуда.

— Э-э! Такой почтенный человек, а плетется на своем мерине в самом хвосте! — кричит Бёксе. — Подогнать не можешь, что ли?

— Ты... Ты... — трясется от негодования Эпишке, и борода его при этом скачет вверх — вниз, вверх — вниз. — Не тебе меня учить! Да! Не тебе...

В густой поросли волос не видно, как дрожат его губы. Эпишке собирается сказать что-то обидное, резкое Бёксе, но, глянув в его посуровевшее лицо, Эпишке только машет рукой и, кинув пустой мешок Сунеру, соскакивает на землю. В сердцах он с силой рвет задвижку на ящике. Сунер едва успевает подставить мешок, в который течет тягучей струйкой желтый, литой ячмень.

— Тебе, молодому и легкому, как кузнечик, — первая честь! — ухмыляется Эпишке и, когда мешок наполняется, с грохотом опускает задвижку.

Сунер подхватывает мешок, неловко прижимая его к животу, перелезает через каток, поднимается на подножку. Он никак не может запрокинуть мешок на ящик, карабкается, кряхтя и облокачиваясь на рычаги, выше, — все равно ничего не выходит. В отчаянии поддает мешок снизу, раздается треск и шорох рассыпающегося зёрна. Снизу жалобно причитает Эпишке:

— Что ты делаешь! Где у тебя глаза? Ведь они у тебя спереди, а не сзади. Чем теперь мешок зашивать? Ни иголки, ни нитки.

— И чего ты привязался к парню! — заступается за Сунера вдова Каралдай, подвозящая зерно к сеялке Бёксе. — Что ты его ругаешь? Зашью я тебе мешок. А нитку из твоей бороды выдерем...

Сунер боится отстать от других. Он мчится к телеге Эпишке, подхватывает второй мешок, теперь уже приноровившись, на плечо, чертыхается, сопит и заваливает его на ящик.

А Эпишке все не может успокоиться:

— Поработай вот с такими сопляками... Ну, на что она способна, нынешняя молодежь? Книжки у них давно мозги высушили. Какие из них люди будут? Им ли хозяйство вести? Только что и умеют... это... ну, как это? — чер-вистоны крутить. Разве мы так росли? Не-ет. Старших уважали, каждый стыд имел. Я-то, бывало, с утра до ночи крутился: и мясо варил, и чай ставил, и за лошадями приглядывал. Старики в карты на потнике сядут играть, а я им уголек для трубки подтащу, и то, и другое...

Первым засыпал зерно Бёксе. Вдова Каралдай разворачивает свою конягу и гонит ее на край поля. Одета она в старый, видавший виды полушубок, а лицо наглухо закутано черным сатиновым платком. У тетки Каралдай больные глаза, и она старается прятать их от пыли.

Тетушка Каралдай живет неподалеку от дома Сунера с матерью. Избенка у нее маленькая, с «кулачок». Хозяйства, считай, никакого. В любую погоду — и зимой и летом — работает она на лошадке, которая и сейчас запряжена в ее телегу. Женщина она тихая и безропотная, куда пошлют, туда и едет. Встречая Сунера, всегда ласково улыбается и вздыхает: «Когда-то мой Колке подрастет? Помощником станет...»

В прошлый год, когда подошел сенокос, начались дожди. В деревне уже разуверились, что сумеют сметать в зароды сено. Одна вдова Каралдай словно бы не теряла надежды. Едва в разрывы туч завиднеется кусочек чистого неба, лицо ее так и прояснится. Сунер видел: оглаживая начинающие седеть волосы, она что-то шепчет, точно молится, а то скажет: «Ну, что, не верили? Будет солнце...» Другие посмеивались над ее наивностью. А солнце пришло. Да такое яркое, горячее, что лысому без шапки нельзя было ходить. И женщины в деревне стали говорить: «Знать, у Каралдай и впрямь светлое сердце... Детей у нее куча, а она одна. Как без сена прокормить корову?.. Спасибо, Каралдай. Упросила и для нас «синего господина»...

Тетушка Каралдай уже столько лет ездит на Ташпак-Серке, что он признает ее за свою хозяйку. Зимой, как правило, им достается возить зерно. Другому что беспокоиться, — чего-чего, а зерна на току всегда хватит. А Каралдай всегда при себе имеет торбочку с овсом. Встанет Ташпак-Серко, а Каралдай тут же повесит ему на морду торбу. Зерно вроде бы рядом, целый ворох, а Серко примерно похрустывает своим овсецом и, как говорится, ухом не ведет. За послушание и мягкий, в хозяйку, нрав деревенские остряки переименовали Ташпак-Серко в Каралдай-Серко.

Заканчивает засыпку и Иван.

Один Сунер еще возится. Эпишке ходит вокруг его сеялки, подпирает ее плечом.

— Разве мы раньше так работали? — говорит он. — Теперь разве работа?..

Но вот сеялки заправлены, Кемирчек поддает газу. Мотор взвывает на такой ноте, что, кажется, вот-вот сорвет голос. Гусеницы, дрогнув, замирают на миг, потом дергаются рывком, и тут же взвизгивают сеялки.

Набирая ход, трактор рокочет ровнее, и солнце тонет в поднявшейся туче пыли...

Повариха Тилгереш появляется, когда ее все уже перестали ждать. Трактор мгновенно стихает, и люди, отряхиваясь на ходу от пыли, направляются скорыми шагами к ее повозке. Тилгереш тут же начинает причитать:

— Ой! Калак-калак! Ни в чем я не виновата, честно говорю. Вот он стоит, иуда! — тычет она поварешкой в сторону чалого коня, по виду и впрямь сноровистого и хитроватого. — Что бы думали? Узду научился сбрасывать, чертов поганец! Оглянуться не успела, а эта дохлятина уже смылась. И ведь не дается! Ых, была бы моя воля, пырнула бы его ножом, и дело с концом! И то не успокоила бы душу. Мне людям обед нужно везти, а я ношусь, как угорелая, за ним по всему полю. Вот и привезла вам на обед — вон что... Ну-ка, Сунер, давай свою миску. Чай — и еда, и питье. Он у меня с сахаром, и молоком еще заправила.

Она зачерпывает большим трехлитровым черпаком из огромной фляги, в которой обычно возят молоко, льет в миску Сунера.

— Чай, правда, тепловатый, но ничего. В войну мы чай травой заваривали, другого не было, а вкалывали побольше вашего. Я и обед сготовила бы, да вот... намаялась с этой скотиной. Уж кто-кто, а я готовить умею. Сами знаете. У меня обкомовский секретарь однажды с жареной грудинкой чуть палец не откусил. Грамоту имею. В рамке дома висит. Да что я говорю? Сами знаете...

Сунер берет ломоть хлеба, разложенного на чистой мешковине, ищет, на что бы присесть, но сесть не на что, и он примащивается у колеса, привалясь к нему спиной. Не терпится прополоскать рот, зубы, на которых хрустит пыль. Припав к миске, он уже не может оторваться и пьет, пьет до дна и только тогда сплевывает горькую, черную слюну и с наслаждением откидывается.