– А меня тебе жалко? – весело спросил арестант, и всё лицо у него было освещено хорошей, доброй улыбкой…
– Да ведь, чудак-человек! – воскликнул Ефимушка, – как же тебя не жалеть? Что ты такое, ежели подумать? Коли ты бродишь, так, видно, нет у тебя ничего своего на земле-то, ни угла, ни щепочки… А может, ещё и велик грех ты носишь с собой, – кто тебя знает? Горюн ты – одно слово…
– Так, – сказал арестант.
И они снова замолчали. Солнце уже село, и тени стали гуще. В воздухе пахло влажной землёй, цветами и лесной плесенью… Долго сидели молча.
– А как тут ни хорошо – всё-таки надо идти… Нам ещё вёрст восемь осталось… Айда-ка, отче, подымайся!
– Посидим ещё немного, – попросил отче.
– Да я ничего, я сам люблю ночью около леса быть… Только когда ж мы придём в волость-то? Заругают меня – поздно-де.
– Ничего, не заругают…
– Разве ты словечко замолвишь, – усмехнулся сотский.
– Могу.
– Ой ли?
– А что?
– Шутник ты! Он те, становой-то, задаст перцу!
– Дерётся разве?
– Лют! И ловок – ахнет кулаком в ухо, а выходит всё равно как бы косой по ногам.
– Ну, мы ему сдачи дадим, – уверенно сказал арестант, дружески потрепав своего конвоира по плечу.
Это было фамильярно и не понравилось Ефимушке. Как-никак, а он всё-таки начальство, и этот гусь не должен забывать, что у Ефимушки за пазухой есть медная бляха! Ефимушка встал на ноги, взял в руки свою палку, вывесил бляху на самую середину груди и строго сказал:
– Вставай, идём!
– Не пойду! – сказал арестант.
Ефимушка смутился и, вытаращив глаза, с полминуты молчал, не понимая, – с чего это арестант вдруг стал такой?
– Ну, не валандайся, идём! – мягче сказал он.
– Не пойду! – решительно повторил арестант.
– То есть как не пойдёшь? – закричал Ефимушка в изумлении и гневе.
– Так. Хочу здесь ночевать с тобой… Ну-ка, разжигай костёр…
– Я те дам ночевать! Я те такой костёр на спине у тебя разожгу – любо-дорого! – грозил Ефимушка. Но в глубине души он был изумлён. Говорит человек – не пойду, – а сопротивления никакого не оказывает, в драку не лезет, лежит себе на земле и больше ничего. Как тут быть?
– Не ори, Ефим, – спокойно посоветовал арестант.
Ефимушка снова замолчал и, переминаясь с ноги на ногу над своим арестантом, смотрел на него большими глазами. И тот на него смотрел, смотрел и улыбался. Ефимушка тяжело соображал, – как же теперь нужно поступать?
И с чего этот бродяга, такой угрюмый и злой, вдруг разбаловался? А что, если навалиться на него, скрутить ему руки, дать раза два по шее да и всё? И самым строго начальническим тоном, какой только был в его распоряжении, Ефимушка сказал:
– Ну, ты, огарок, вот что, – покочевряжился, и будет! Вставай! А то я тебя свяжу, так тогда пойдёшь, небойсь! Понял? Ну? Смотри – бить буду!
– Меня-то? – усмехнулся арестант.
– А ты что думаешь?
– Витю-то Тучкова ты, Ефим, бить будешь?
– Ах ты, – пострелит те горой, – изумлённо воскликнул Ефимушка, – да что ты в самом деле? Что ты мне представленья-то представляешь? Накося!
– Ну, будет кричать, Ефимушка, пора тебе узнать меня, – спокойно улыбаясь, сказал арестант и встал на ноги, – здравствуй, что ли!
Ефимушка попятился назад от протянутой к нему руки и во все глаза смотрел в лицо своего арестанта, потом губы у него затряслись и всё лицо сморщилось…
– Виктор Александрович… и впрямь, что ли, вы это? – шёпотом спросил он.
– Хочешь – документы покажу? А то, – всего лучше, – старину напомню… Ну-ка – помнишь, как ты в Раменском бору в волчью яму попал? А как я за гнездом полез на дерево и повис на сучке вниз головой? А как мы у старухи-молочницы Петровны сливки крали? И сказки она нам говорила?
Ефимушка грузно сел на землю и растерянно засмеялся.
– Поверил? – спросил его арестант и тоже сел рядом с ним, заглядывая ему в лицо и положив на плечо его свою руку. Ефимушка молчал. Вокруг них стало совсем темно. В лесу родился смутный шум и шёпот. Далеко, где-то в чаще, застонала ночная птица.
– Что же, Ефим, – не рад встрече? Или рад? Эх ты… святая душа! Как был ты ребёнком, так и остался… Ефим? Да говори, что ли, чудовище милое!
Ефимушка начал усиленно сморкаться в полу азяма…
– Ну, брат! Ай, ай, ай! – укоризненно закачал головой арестант. – Что это ты? Стыдись!
Чай, тебе на шестой десяток годы идут, а ты этаким пустяковым делом занимаешься? Брось! – И он, обняв сотского за плечи, легонько потряс его. Сотский засмеялся дрожащим смехом и, наконец, заговорил, не глядя на своего соседа:
– Да разве я что?.. Рад я… Так это вы и есть? Как мне в это поверить? Такое дело!
Витя… и в этаком образе! В холодную… Пачпорту нет… Хлебом питаетесь… Табаку нет…
Господи! Это разве порядок? Ежели бы это я был… а вы бы хоть сотский… и то легче! А теперь что же вышло? Как мне смотреть в глаза вам? Я всегда про вас с радостью помнил…
Витя, – думаешь, бывало… Так даже сердце защекочет. А теперь – на-ко! Господи… ведь это – ежели людям рассказать – не поверят.
Он бормотал, упорно глядя на свои ноги, и всё хватался рукой то за грудь, то за горло.
– А ты людям про всё это и не говори, не надо. И перестань… Насчёт меня не беспокойся… Бумаги у меня есть, я не показал их старосте, чтобы не узнали меня тут… В холодную меня брат Иван не посадит, а, напротив, поможет мне на ноги встать… Останусь я у него, и будем мы с тобой снова на охоту ходить… Видишь, как хорошо всё устраивается?
Витя говорил это ласково, тем тоном, которым взрослые утешают огорчённых детей.
Навстречу туче из-за леса всходила луна, и края тучи, посребрённые её лучами, приняли мягкие опаловые оттенки. В хлебах кричали перепела, где-то трещал коростель… Мгла ночи становилась всё гуще.
– Это действительно… – тихо начал Ефимушка, – Иван Александрович родному брату порадеет, и вы, значит, снова приспособитесь к жизни. Это всё так… И на охоту пойдём…
Только всё не то… Я думал, вы каких делов в жизни наделаете! А оно – вон что…
Витя Тучков засмеялся.
– Я, брат Ефимушка, наделал делов достаточно… Имение, свою часть, прожил, на службе не ужился, был актёром, потом сам держал актёров… потом прогорел дотла, всем задолжал, впутался в одну историю… эх! Всего было… И – всё прошло!
Арестант махнул рукой и добродушно засмеялся.
– Я, брат Ефимушка, теперь уж не барин… вылечился от этого. Теперь мы с тобой так заживём! да ну! очнись!
– Я ведь ничего… – заговорил Ефимушка подавленным голосом, – стыдно мне только.
Говорил я вам тут разное такое… несуразные слова и вообще… Мужик, известное дело… Так, говорите, заночуем тут? Я ин костёр разложу…
– Ну-ка, действуй!..
Арестант вытянулся на земле кверху грудью, а сотский исчез в опушке леса, откуда тотчас же раздался треск сучьев и шорох. Скоро Ефимушка появился с охапкой хвороста, а через минуту по маленькому холмику из мелких сучьев уже весело ползала змейка огня.
Старые товарищи задумчиво смотрели на неё, сидя друг против друга и поочерёдно куря трубку.
– Совсем как тогда, – грустно говорил Ефимушка.
– Только времена не те, – сказал Тучков.
– Н-да, жизнь-то стала круче характером… Эвона как вас… обломала…
– Ну, это ещё неизвестно – она меня или я её… – усмехнулся Тучков.
Замолчали…
Сзади их возвышалась тёмная стена тихо шептавшего о чём-то леса, весело трещал костёр, вокруг него бесшумно плясали тени, и над полем лежала непроглядная тьма.