В десять лет девочку отправили в ту же самую школу при католическом монастыре Буэнас-Мадрес в Уэльве, где училась сама Хесуса, неподалеку от поместья Кубильяс. Некоторые из монахинь помнили Хесусу в бытность ее ученицей и неодобрительно сравнивали Ану с матерью, которая, по их словам, обладала всеми теми качествами, какими не могла похвастаться дочь: благочестием, послушанием, скромностью и рассудительностью. В отличие от Аны, Хесусу никогда не заставляли жевать острый перец, потому что она запнулась на «ora pro nobis peccatoribus»[2] читая «Аве Мария». Мать никогда не ставили голыми коленками на рисовые зерна лицом в угол в попытках излечить от постоянного, не подобающего леди ерзанья во время уроков. Хесуса никогда не прогуливала мессу ради того, чтобы ослепительным весенним утром поваляться на молодой травке. За это прегрешение Ану заставили целый день и целую ночь лежать лицом вниз на каменном полу часовни, без пищи и воды, и молиться достаточно громко, дабы дежурившие по очереди монахини могли ее слышать.
Ана проводила рождественские каникулы и Страстную неделю с родителями в Севилье, где ей позволяли гулять во дворе, однако не разрешали выходить в многолюдный город без матери и лакея. Как многие севильянки, покидая стены дома, Хесуса закрывала лицо вуалью, словно была слишком красива для посторонних глаз. Ана радовалась тому, что еще не выросла и может свободно смотреть по сторонам, гуляя по городу.
А по улицам сновали торговцы, карманники, монахи и монахини, моряки и купцы, цыгане и бродяги. Ана и Хесуса посещали ежедневную мессу в часовне величественного собора Санта-Мария-де-ла-Седе, возведенном и отделанном в пятнадцатом веке на деньги богачей, стекавшихся в Севилью со всей Испанской империи. Высокие готические арки, инкрустированные золотом статуи святых, искусно исполненный алтарь и многочисленные ниши свидетельствовали о богатстве города и славной истории Испании. Под куполом собора Ана чувствовала себя маленькой и ничтожной. Его вздымавшиеся ввысь колонны походили на руки, тянувшиеся к чистилищу, куда, по заверениям монахинь, Ана должна была попасть, если не исправится и останется такой же непослушной.
Ана с Хесусой зажигали свечи перед золочеными статуями святых и бросали монетку-другую нищим на ступенях. Затем шли на кладбище, чтобы положить букетики на могилки трех мертвых мальчиков, которых Ана не могла заменить. Они приносили лекарство прикованным к постелям соседям и читали немощным Библию. Еще они обменивались сплетнями с женщинами и девушками, приходившими к ним с визитом, а потом возвращали эти визиты. А по вечерам, когда девочка достаточно подросла, стали посещать балы, дабы представить ее на обозрение потенциальных женихов. В промежутках между исполнением религиозных и светских обязанностей Ана сидела дома. Она шила или вышивала рядом с Хесусой, а возле ее ног в корзине, на мягкой подушке, посапывали и похрапывали два толстых мопса.
— Не поднимай глаз от работы! — резко бросала мать, когда взгляд дочери устремлялся к тоненькой полоске неба, видневшейся сквозь тяжелые драпировки узкого окна. — Поэтому у тебя и швы такие кривые. Ты невнимательна.
Мать критиковала Ану за то, что она не может сидеть спокойно; за то, что она говорит так, словно ее мнение кому-то интересно; за то, что она не в состоянии следить за прической; за то, что у нее нет друзей в Севилье.
— Какие у меня могут быть здесь друзья? Вы сослали меня в монастырь.
— Прикуси свой язычок, — приказывала Хесуса. — Никто не разговаривает с тобой, потому что ты ужасно неприветливая.
Ана задумывалась: а другие девочки чувствуют, что не играют в семье никакой роли и не нужны своим родителям, как она? Она обижалась на Хесусу из-за ее явного разочарования дочерью и одновременно безуспешно пыталась заслужить любовь матери. Ана избегала отца, который сердился всякий раз, стоило ей оказаться поблизости, словно она оскорбляла его тем, что была девочкой.
Ее период созревания пришелся на то же самое время, когда у Хесусы началась менопауза. Неожиданно Ана поймала на себе взгляд матери — зависть, смешанную с отвращением, — который смутил их обеих. Если бы не Ирис, ее горничная, Ана решила бы, что умирает, в первый раз увидев кровь на панталонах. Она стыдилась изменений в теле, своей чрезмерной эмоциональности и замечала брезгливость в глазах Хесусы. Однако ей не позволялось говорить или даже размышлять о каких бы то ни было чувствах, сбивавших ее с толку и приводивших в замешательство. Ана исследовала новые ощущения, но, дотрагиваясь пальцами до округлившейся груди и получая удовольствие от этого прикосновения, она представляла Бога, который недовольно хмурится, словно сами мысли ее были греховны.
Ее школьные подруга рассказывали о том, как по мере взросления усиливается их близость с матерями, и Ане хотелось, чтобы и Хесуса была такой же — любящей, нежной, внимательной, заботливой, готовой ответить на любые вопросы дочери. Однако Хесуса похоронила свою материнскую любовь вместе с тремя сыновьями.
— Я люблю тебя, мама, — однажды призналась Ана.
— Естественно, любишь, — ответила Хесуса.
Каждый раз, вспоминая тот день, Ана чувствовала себя еще более одинокой, оттого что мать не сделала ответного признания.
Хотя любви в доме не было, однако, и Ана видела это, существовала тревога за ее будущее. Чтобы после смерти Густаво не ставить дочь в зависимость от заносчивого дядюшки, родители рассчитывали выдать ее замуж за богатого человека. Ана не думала, что независимость можно обрести в браке, скорее наоборот. Она будет жить, как Хесуса, — запертая в каменных стенах, спрятанная за тяжелыми портьерами, опутанная по рукам и ногам правилами приличия, проводя дни в покаянии о содеянных грехах. Стоило Ане представить себе такую жизнь, и в ней вскипала ярость при мысли о том, что она не может распоряжаться собственной судьбой. И возникало желание сбежать из дому.
За Аной давали приданое, но не слишком большое, поэтому вряд ли кто-то из завидных холостяков, разъезжавших по балам и салонам, обратил бы на нее внимание, поскольку имелась добыча и побогаче. К тому же Ана осознавала, что не была настоящей сеньоритой. Она, конечно, была привлекательна, особенно когда улыбалась, но не умела хорошо танцевать, не играла ни на одном музыкальном инструменте, ненавидела светскую болтовню, отказывалась льстить красовавшимся перед ней молодым мужчинам и не выносила вмешательства дуэний и потенциальных свекровей, которые критически оценивали ее бедра, слишком узкие, несмотря на семь нижних юбок, надетых по настоянию Хесусы.