Дорогу совсем замело, когда он наконец выехал. Сыден погнал коня прямо по бездорожью, не обращая внимания на буран. Снег валил все гуще, слепил глаза. Вскоре конь выбился из сил, еле тащился, с трудом выбираясь из глубоких сугробов. Прошел час, другой. Дед понял, что заблудился… Он уж было совсем отчаялся, как вдруг заметил какой-то большой сугроб в темноте — это оказался занесенный снегом стог сена. Забыв про коня, Сыден тут же забрался поглубже в стог и заснул. А когда проснулся, разгреб сено и вылез наружу, уже светало. Метель утихла. Одна лишь ровная снежная пелена вокруг, да торчит около стога голова коня из-под снега. Конь погибал. Как ни поднимал его дед, как ни гладил, ни толкал, ничего не помогло.
Пришлось возвращаться без коня. Снял дед с мертвой лошади потник, взвалил на плечи седло и поплелся по глубокому снегу. Оглядевшись, он обнаружил, что находится всего в пяти-шести верстах от родного улуса.
Для нашей семьи потеря коня была непоправимым несчастьем. Мать рассказывала потом, что после этого случая дед не являлся домой несколько дней, затем приплелся совсем больной. До весны он никуда не выходил, даже к соседям не заглядывал. В мае Сыден уехал в Черемхово — шахтерский городок, в тридцати семи верстах от Алари, — и стал чернорабочим. Но уже через год он вернулся домой: ему запретили спускаться в шахту из-за обострившегося туберкулеза. И все-таки деду удалось заработать на покупку лошади.
В это время в селе начали готовиться к переезду в летники. Я всегда радовался этому событию: жить в юрте мне нравилось больше, чем в избе. Я охотно расставался с кособокой зимней избушкой, в которой наша семья проводила долгие осенние и зимние месяцы. Впереди нас ждало обилие молока, сметаны, варенца — тарака.
Дед оживился, повеселел и вместе со всеми стал собираться в летник. Задолго до переезда начали приводить в порядок сбруи, телеги, арбы и весь домашний скарб, необходимый для жизни в летнике. В зажиточных семьях шили новую одежду, в бедных — перекраивали, перешивали и чинили старую. Каждая семья в летнике старалась выглядеть как можно лучше, нарядней и праздничней.
В то время большинство аларских бурят одевались почти одинаково: бедняки и крестьяне среднего достатка шили одежду из дешевых хлопчатобумажных тканей, преимущественно темно-синего цвета. Зимой носили овчинные шубы (дэгэл). Штаны шили из шкуры домашней или дикой козы. В летнике собирались жители нескольких улусов, и каждый старался показать свою семью с самой лучшей стороны.
И вот наконец после томительных сборов мы рассаживаемся в телеге. Позади остались дацан, церковь… Прощай, зимник!
В летнике
Наша семья весной всегда перебиралась в летник. В то время аларские буряты, владея небольшими стадами, кочевали мало. У каждой семьи на сенокосе были летники. Их раскидывали обычно верстах в пяти от улуса. Наш летник находился в местечке Бурухтан, на берегу реки Хига. Сюда в конце мая съезжались буряты из ближних и дальних улусов (Хига, Зудэй, Улахан, Хужир, Зона, Отора). Слева от нас раскинули свои юрты харганайские буряты, справа — буряты Верхнего и Нижнего Алазабея и Дубуна.
С переездом в летники менялся и характер людей. Они становились добрее и веселее, более спокойными и добрыми. Хозяйки побогаче, которые нас, оборвышей, в зимниках и к дому близко не подпускали, могли даже собак на нас натравить, в летнике почему-то привечали малышей, забегавших к ним в юрты, и кормили их вместе со своими детьми.
Громады гор Шулутая и Сорготоя сплошной цепью протянулись на десятки километров; по ущельям проносились воды горных речушек Хиги и Сорготоя. А дальше открывался необъятный простор степей, красивое озеро Саган-Hyp, сосновые леса, березовые рощи, сливающиеся с тайгой. Все казалось мне тогда каким-то таинственным, все привлекало мое внимание. Только хмурые тучи, приносившие проливные дожди, гром да молнии пугали меня.
В летниках все жили в юртах. Наша юрта была деревянная, рубленная из сосновых бревен. Посередине деревянного настила вырезалось отверстие квадратной формы (гуламта) для очага — треугольного сооружения из камней для котла. Отверстие в потолке служило для выхода дыма.
Юрта держалась на четырех опорных столбах — тээнгах. В отверстие на потолке залетали ласточки и вили себе гнезда на матицах, образующих под потолком четырехугольник, соединяющий опорные столбы.
Гостей принимали в хойморе — северной части юрты. Западная сторона ее (баруун), по шаманским поверьям, считалась мужской половиной; вход замужней женщине был туда запрещен.
Полки для посуды и деревянных крынок (тоорсэг), в которых держали молоко, и чан-холодильник тарасунной аппаратуры — хибэр{9} — помещались в левой половине юрты. Двери деревянной юрты располагались на южной стороне (урда).
В летнике у меня тут же появились друзья-одногодки, среди них были и дети из богатых семей. Мы вместе играли, рыбачили. Ловили самодельными крючками из иголок мелкую рыбешку. Потом всей гурьбой ходили в рощу за земляникой.
Очень быстро рубашка моя разорвалась, штаны превратились в лохмотья. Я переживал, плакал. Обуви же у меня вообще не было. Среди своих сверстников я выглядел оборвышем. Из этой беды меня выручил мой дядя Василий. Он сшил мне штаны и рубаху из чертовой кожи (далембы).
Появление в летнике Василия всегда было для меня и моих родителей радостью. В нашей юрте тотчас собиралась молодежь. Вечер начинался обычно с песни: мама и дядя пели чудесно. Приходили соседи и мои маленькие друзья. Получалось настоящее представление, завершавшееся вечерним хороводом (ехором): все шли на поляну к речке и становились в круг. Заводилой, как всегда, был Василий.
Мама обычно брала меня на ехор. Шли мы не спеша, позади всех. В круг мама никогда не входила. Глаза у нее горели, на щеках выступал румянец, казалось, будто вот-вот она войдет в середину круга и начнет петь. Когда же хор пел недружно, мама морщила лоб и тяжело вздыхала.
Я часто просил ее что-нибудь спеть, но мать всегда отвечала:
— Дорогой, мне здесь петь нельзя. Почему, узнаешь, когда подрастешь. Я могу петь только с гостями у себя дома. Или в гостях.
И я ждал гостей. Отец же петь не умел. Говорил, что ему медведь на ухо наступил. Иногда, впрочем, запевал:
Ты ж меня підманула,Ты ж меня підвела…
И сразу же заканчивал:
Ну, ек! Ну, ек! Підвела.
Эту песню, как мне говорили, отец перенял у друзей — ссыльных поселенцев, и за ним прочно закрепилась кличка «Ну, ек. Ну, ек».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});