…Высоко, под самой тучей,
Над просторами полей
Держит к югу путь летучий
Вереница журавлей…
— Эй, боец, — я обернулся к пограничнику, что конвоировал меня, — Какой сейчас год?
— Иди, не задерживайся — сержант ткнул меня дулом Мосинки в спину
…Строит строй за птицей птица,
Продолжала петь Орлова:
Лишь одна из них порой
Заробеет, забоится
И нарушит строгий строй…
Я тоскливо посмотрел в небо. Нет, журавлей там не было. «Строгий строй» нарушал тут только один я.
Меня завели в одноэтажный домик, на крыльце которого стоял часовой. Тоже пограничник в старой форме.
Внутри пахло армейкой — гуталином, оружейной смазкой и портянками. По длинному коридору — почти казарменной «взлетке» — мы дошли до двери, обитой коричневым дерматином, рядом с которой висела доска с газетой Правда. Я кинул быстрый взгляд. 8 июня 1941 года. «Блестящий успех займа», «Высокая активность советских колхозников», «Крайком партии об охране общественных земель» — глаза выхватывали заголовки, мозг категорически отказывался воспринимать действительность.
— Товарищ командир, нарушителя границы споймали. На третьем секрете, — сержант распахнул дверь, подтолкнул меня внутрь аскетичного кабинета — стол, два колченогих стула, шкаф с книгами. За столом сидел плотный, лысый старлей лет сорока, быстро что-то писал перьевой ручкой.
— Заводи.
На меня уставились внимательные карие глаза.
— Обыскивал?
— Никак нет.
— Карпов! — старлей вспыхнул. — Сколько раз говорил!
— Виноват, товарищ старший лейтенант! — сержант вытянулся по стойке смирно.
— Обыщи.
Сержант с сомнением осмотрел мою грязную майку-алкоголичку, охлопал карманы рабочих брюк. Достал из голенища сапога алюминиевую ложку. Показал ее старлею.
— Ясно. Два наряда вне очереди, Карпов!
— Есть два наряда, — лицо сержанта погрустнело.
— Свободен. А вы, присаживайтесь, — лейтенант кивнул на стул. — Как вас зовут, почему нет документов, с какой целью перешли государственную границу? По-русски вообще говорите?
Вопросы сыпались на меня как горох, но что отвечать я не представлял. Врать, что я польский пролетарий, сбежавший от новых хозяев Европы в Союз? Так я по-польски не говорю.
— Почему молчите? Mówisz po rusku?
— Может вы представитесь? — нарушил я молчание.
— Отлично! — лейтенант плотоядно заулыбался. — Значит, по-русски все-таки говорите!
— Ты не лыбься, командир! — не выдержал я. — Через две недели немцы будут ровнять твою заставу с землей. Гражданские есть в отряде? Женщины, дети?
— Здесь вопросы задаю я! — лейтенант перестал улыбаться, побледнел.
— Увози детей и жен. Придумай что хочешь, но убери гражданских с заставы!
Лысый побарабанил пальцами по столу, задумался.
— Так, давайте еще раз. Меня зовут Алексей Поперечный, я заместитель начальника славутского погранотряда. Представьтесь, назовите цель перехода границы.
Я замолчал, закрыл глаза. Все бесполезно. Они не поверят. Каждый день в Правде пишут, что мы с немцами друзья, у нас Пакт. А кто говорит иначе — выкормыш мировой буржуазии, которая спит и видит стравить СССР и Германию. Кому поверит Поперечный? Мне или «всем радиостанциям Союза»? Риторический вопрос.
— Не хотите говорить? Что ж… Придется передать вас следователям НКВД. Там по-другому разговаривать будут.
Поперечный пристально посмотрел на меня. Ага. Напугал ежа голой задницей.
* * *
— Н-на! — в ухо прилетел кулак мордатого нквдшника. Я рухнул на пол, закрываяся руками. Их почему-то мне сковали наручниками спереди. Недорабатывают в органах. В голове зашумело, к горлу подкатила тошнота.
— Встал!
Я поднялся с окровавленного пола, упал на табуретку. Отбивную из меня младший лейтенант делал уже второй час, перемежая избиения с угрозами и уговорами.
— На кого работаешь? Кто приказал устроить провокацию на государственной границе?
Я потрогал через разбитую губу левый клык. Зуб качался.
— Это ведь я только так, разминаюсь. Сейчас подойдет старший лейтенант Шилов — у него разговор короткий, защемит тебе яйца в двери, сразу запоешь. Давай, колись…
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
— 22-го июня, в 4 утра, — уставшим голосом начал опять рассказывать я, — на Советский Союз нападет фашистская Германия. Вместе с союзниками.
— Какими, бл[email protected]дь союзниками?! — закричал следователь. — Что ты мне эту пургу гонишь?!
— Румынией, Финляндией, Италией…
— Пилькин! — в дверь заглянул коротко стриженый седоватый мужчина с двумя прямоугольниками старшего лейтенанта в петлицах. — Ну-ка выйди на минутку.
Мой мучитель подскочил, заспешил на выход, грозя мне пальцем. Дверь захлопнулась, но я тут же рванул к ней, приложился здоровым ухом.
—…работаешь по-старинке! — бубнили в коридоре. — Нарком запретил такие методы в ходе следствия.
— Товарищ старший лейтенант! Очень подозрительный субъект, имени своего так и не назвал, зато заливает про нападение Германии! Прямо ход всей войны придумал и пересказывает по пунктам.
— Не сумасшедший?
— Не похож. Скорее провокатор. Заслали к нам поджечь по новой границе население… Хотя кто ж его знает, я что, психиатр, что ли?
— Ты вот, что Пилькин… Отправь ка его на освидетельствование в львовскую психбольницу. С конвоем! Если врачи подпишутся, что не псих, продолжим. Я сам его «поспрашиваю».
Глава 2
Ворота были закрыты. Энкаведешник, сидевший возле меня, высунулся из машины и закричал:
— Эй, кто там, открывайте! — в конце он дал петуха, что вызвало жизнерадостный смех его коллег.
— Сходи ногами, Кондратьев, — предложил ему пожилой, усатый водитель. — Сторож, наверное, спит где-то. Только мухой, нам еще из этого Кульпарка назад ехать, хотелось бы засветло.
— Слышь, как тебя там, табачком не богатый? — спросил водитель, когда Кондратьев, протиснувшись в полуоткрытую калитку, скрылся за яблонями, густо росшими сразу за забором.
— Не курю, — буркнул я. У хитрована в кармане был здоровенный, наверное, стакана на два, кисет, а вот халявку поискать не стеснялся, даже у такого зэка, как я.
Тут послышался голос Кондратьева, опять сорвавшийся на последнем слове. Ему отвечал чей-то хрипловатый баритон, оправдывающийся тем, что возле ворот целый день не устоишь и рабочему человеку положено сходить до ветру.
Ворота со скрипом открылись, сторож с вислыми казацкими усами придержал створку и наша «эмка» заехала внутрь. За углом двухэтажного здания, недавно выбеленного, машина остановилась и водитель сказал: «Приехали, землячок, тебе сюда». Наконец-то я увидел, куда меня везли. Возле двери был прибит лист фанеры на котором было аккуратно написано «Львівська обласна психіатрична лікарня». Как тот старлей и обещал. Ну да ладно, где наша не пропадала? Дурдом — не тюрьма, выход найдется.
Оформили меня быстро, никакой волокиты. Больше всего времени заняло описание синяков и ссадин. Одна медсестра с линейкой мерила длину и ширину кровоподтека и диктовала это другой, которая, высунув язык от напряжения, записывала это на большой лист. Большой список получился. Внушительный. Листок даже переворачивать пришлось. Определили в третий корпус, в отделение судебной психиатрии. Плавали, знаем. Знакомая процедура. Помнится, в пятьдесят девятом доктор Кузмин вел долгие беседы со мной, чтобы у суда не было никаких сомнений, что первый секретарь райкома партии был удавлен мною в полном сознании. Хороший доктор был, даже домашними пирожками угощал. Или будет? Тут и ученый запутается, где у меня прошлое, а где будущее.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
Одно хорошо: на судебке никакого лечения не положено, только наблюдение, так что ни электрошок, ни инсулин, ни другие выжигающие мозги в пепел процедуры мне прописывать не будут. А за две недели с копейками я отсюда лыжи навострю, ждать, пока придут немцы и начнут вместе с оуновцами радикально лечить психов с помощью свинца, не хочется.