Читать интересную книгу Вылет из Квинска - Борис Письменный

Дарий оттянул для верности края шапочек над ухом Сеймура и спросил умоляющим голосом - узнает ли он, кто перед ним?

- О, я вас хорошо помню, вы есть русский из длинного дома.

За такие слова Дарий готов был обнять человека; он порылся в карманах наспех накинутой куртки, нашел только сигареты и предложил. - Вообще я не курю, - сказал Сеймур, - и у меня нет сигарет. Но, если есть сигареты, Окей - я курю.

Они присели на скамейку и закурили. Дарий напролом, по-английски, не выбирая слов, бросился рассказывать свои злоключения. Как он собирался бриться, про пустое зеркало, свои догадки по тому, что случилось, каждый раз переспрашивая, понимает ли его Сеймур.

- Но-кидн! - смеялся Сеймур, обнажая желтые зубы, - я бродяга, но не дурак. И похвалил: - У вас замечательный английский, сэр. Прекрасно понимаю, что вы не смогли побриться, потому что ничего не видели. Это, я вам скажу, пустяк, 'пис-оф-кейк'.

От сигареты голова делалась легкой, плыла. Дарий упокаивался; ему было уже неловко, что своим неврозом он беспокоит постороннего человека, но, в то же самое время, ему было любопытно - легко, как никогда прежде в Америке, разговаривать, хотя бы и с нищим, забывая инородность и языковый барьер. Он уговорил Сеймура пойти выпить с ним кофе или чего покрепче; и они перешли в кафетерий на углу Северного бульвара. - Окей, уйдем от этих оборотней, шепнул Сеймур, указывая на детей, - они меня облучают и портят мой прибор.

Окопавшись в углу кафетерия, Сеймур долго и основательно разматывал свой красный кушак, оказавшийся скрученным в жгут платком, стаскивал с себя кофту за кофтой, по-домашнему отправился в туалет и вернулся пить кофе свежим и умьггым джентельменом с гладко зачесанными влажными волосами. Он принялся макать булочку в кофе на французский манер и смачно, одними губами, оттягивать разваливающуюся хлебную мякоть. - Какая еще есть проблема у русского Ивана? Будете сейчас пить свою водку?

- Ошибаетесь, я не пью, - сказал Дарий. - И я не, как вы меня назвали, не Иван. В том, видите ли, смысле, что я не русский. Собственно 'ай-эм-джу'.

- Джи-джи-джу, - пропел Сеймур. - Еще один нашелся. Окей - я сам про себя раньше так думал.

Он рассказал, что евреями были его покойные родители. Родом из Италии и Польши. Что после того, как сами они устали быть евреями, его, Сеймура, задумали сделать дантистом.

- Казалось бы, что тут особенного быть еврею дантистом? Джи-джи-джу, дантисты - богатые. Только старики мои сплоховали. Всем назло решили сделать меня профессором по Данте, если про такого слыхали. Потому что, они думали, лучше сидеть на Олимпе с лаврами на голове, чем копошиться в чужих ртах. Может это так, но не здесь. Если бы я лечил зубы, я был бы хорошим евреем в Америке. С флорентийскими ямбами - я 'бам'. Как вам моя аллегория а-ля Алигьери! Стопроцентный лузер и бам. С головой, полной латинского джанка. ...Бам не всегда, впрочем. Этим летом... - Сеймур погладил рукоятку своего металлоискателя, - летом я ходил по пляжам, хорошо загорел и жил, как ваш русский царь. Мог позволить себе женщину. Только летом. Потому что осенью мою Беатриче зарезали. 'Сорри', я вам столько рассказываю...

- Нет, нет, говорите, - поддержал Дарий, больше всего довольный тем, что приходит в себя и слушает, и понимает такую длинную для него английскую речь. - Так, значит, и вы - еврей?

- Уже не уверен, - сказал Сеймур. - Когда я подустал быть дантистом-словистом, я смылся из дома и поехал в Израиль. Там , того хуже, я убедился, что я не совсем еврей - не то, что об этом воображают у нас, в Штатах.. Он спросил еще сигарету. - Вы можете считать, что вы пуп земли, кто угодно, если вам так сказала ваша мама. Еврей вы или нет, решают другие. Гитлер решает. Сталин... Даже вот эта буфетчица... Хей! Мотаем отсюда - она начинает меня облучать. Сеймур пересел на стул за колонной. - Вы, сэр, может быть, и вправду еврей, если во всем сомневаетесь; лучше, скажу вам, займемся делом - сначала я научу вас вслепую подстригать ногти. 'Пис-оф-кейк'.

Вечером, во время телепрограмм с русским переводом, Дарий не мог решиться рассказать жене про свой толстовский 'арзамасский' ужас. Не хотелось позориться. Однако, когда передача заканчивалась, и Анна присела рядом, у телефона, Дарий заметил вскольз, что, вот-мол - смех и грех, не понимает, что с ним происходит - не видит собственного лица, одно лишь пустое место...

- Дашенька, - наклонилась к нему жена, - я тоже собиралась тебе сказать. Признаться, уже шесть лет, как себя не чувствую,не вижу. Детям мы не нужны - и хорошо. Но именно пусто все как-то; никого уже видеть не хочется; ни с кем не хочется разговаривать, да и о чем? Нет интереса. 'Пустое место' - ты прав.

- Я прав и ты права, - Дарий поднялся, чтобы отправиться в спальню. Всяк дом мне чужд, всяк храм мне пуст, и все равно и все едино...

- Надо отдать справедливость, продолжала Анна, - жаловаться все-таки грех, - снабжение здесь, в Америке, исключительное. До чего замечательное снабжение!

Дарий взял снотворное и лег, лицом уткнувшись в подушку. Оставшись в столовой, жена, как всегда в поздние часы удешевленного тарифа, усаживалась за телефон.

- Ну вот, - думал Дарий, - ни с кем не хочет говорить... Где-то он слышал расхожее мнение, что женщины легко выговариваются, тем и спасаются. Мужское же тугодумие оборачивается глупостью, только усиливая стресс. - Не так ли и я, старый паникер...

Еще в Москве Анна могла часами висеть на телефоне с подругой, мыча и ойкая, повторая, казалось бы, одно и то же: - Аид? Агой! - И, после пауз и смешков, опять: - Аид!?

Вопросы хотя и повторялись, но междометия и нечленораздельные звуки делали

нехитрый обмен словами полным смысла и разнообразия. Так и сейчас, мерно тикали за стеной в столовой ходики, и Анин голос аккомпанировал:

- Американец? Ру-у-усский! Тик-так-тик-так...

Одно время в Москве они жили с Балкопой на соседних Тверских-Ямских улицах: Дарий - на 2-ой, Соломон - на 3-ей. В коммунальной квартире Коршей окно их соседей Миуссовых выходило непосредственно на улицу Горького; так что Дарий, для простоты, считал эту магистраль своим адресом. Он говорил Соломону: - Заходи к нам, на Горького, чего-нибудь сообразим.

В хрущевские времена Балкопу отселили совсем далеко - в Новогиреево; тогда Дарий стал добавлять: - Заглядывай к нам в столицу, не пропадай, Соля.

Получилось, что сначала на Запад уехал Соломон, несмотря на то, что борьбу за выезд первьм затеял зять Дария - Додик. Вольнодумство Додика было замечено еще, когда он ухаживал за дочерью Дария, Ириной. Дарий дразнил его космополитом и стилягой, не только, впрочем, не осуждая, но даже с любопытством выслушивая от него - какой кошмар передавала вчера Немецкая Волна из Кельна.

Додик отпустил бороду до самых глаз и расхаживал по квартире в одних трусах вокруг своего божества - магнитофона Днепр, на котором шипели и яростно рвались пленки с уроками языка иврит: 'Шлошим-кашкашим-пишпишим'...

Даже в пыльные брежневские времена Додик вдруг зажил красочной и полной опасностей жизнью подпольщика-революционера: ходил на тайные сходки, шифром говорил по телефону, отмечал Дарию неведомые праздники каких-то Кущей! В бельевом шкафчике прятался расползающийся по листочкам учебник Алеф-Милим, напечатанный там.

Корша забавляло, что соседи, не разбираясь еще в сущности дела, говорили: - Хорош ваш зятек, под Фиделя канает - весь как есть в бороде.

- На здоровье, - считал Дарий, глядя как человек изменяется на глазах. Додик с его ипохондрией, отказывался прежде спускаться в метро, заявляя, что 'отключается в душном подземелье среди бездушной толпы';а однажды, когда дикгор произнес: - Кропоткинская - следующая станция. Двери закрываются-. Додик побледнел, рванулся и, растолкав пассажиров, выскочил на перрон. В кино он принципиально садился на самые крайние места, ближе к выходу, и, когда был аншлаг на Королеве Шантеклера и таких мест не оказалось, Додик в темноте зала начал сдавать и судорожно глотать воздух. Чудом явилось спасение - какой-то грузин сзади резанул сквозь зубы: - Кыш, кацо, нэ вэртыс. Сиапонтист, шени деда! Додик затих и неподвижный досмотрел фильм до конца.

Потом он объяснял, что, кажется, грузин раскрыл его, определив сионистом, может быть, заметил его ермолку, спрятанную под кроличьей шапкой-ушанкой. Друзья-хаверим по ивритскому кружку успокоили, что его назвали безобидным 'понтистом' (с понтом под зонтом, сам под дождем), и, что, по всей вероятности, слежка органов за Додиком еще не установлена. К подаче документов на выезд, Додик уже был ветераном движения Отпусти Народ Мой.. Он консультировал колеблющихся и иногородних. Его искали диссиденты из Баку и Кишинева, тайно приезжавшие в Москву ддя выяснения рыночного соответствия курса доллара, рубля и, заодно, - шекеля.

Всем Коршам в визе отказали - по нецелесообразности, потом по причине без причин, потом объяснения иссякли, как говорилось, контора справок не дает. Балкопа, подав гораздо позже, получил документы без запинки и улетел.