Читать интересную книгу Отлучение (Из жизни Александра Солженицына - Воспоминания жены) - Наталья Решетовская

1 Первая публикация: Литературная Россия. 1963. 25 января.

11 января я застала мужа в его "берложке" в очень хорошем настроении. Он кончил писать "Ссылку". Нет обычной отрешенности. Много оживленно говорим. Александр Исаевич подумывает, не съездить ли ему в Москву, может, есть какие новости... Дал мне задание по печатанью на машинке. Тут же начала печатать. (С ним в Давыдове наша маленькая "Колибри".)

17 января муж приехал в Рязань, с тем чтобы на следующий день ехать в Москву. Очень огорчился, что я не успела закончить для него печатанье. Уж было примирился. Но я встала на следующий день в 6 утра и все-таки допечатала.

- Вот это я ценю! - сказал мне Александр Исаевич, с удовольствием укладывая машинописные листы в свой "московский портфель".

С Александром Трифоновичем Солженицын в Москве не повидался, тот эти три дня не был в "Новом мире". Но по телефону дал распоряжение, чтобы Александру Исаевичу дали прочесть письмо, которое он отослал Федину. Только чтобы прочел здесь, в "Новом мире", без выноса...

Закрывшись в кабинете Твардовского, Солженицын прочел письмо, одновременно делая выписки. Он остался им очень доволен. И по горячим следам написал Твардовскому письмо:

"Дорогой Александр Трифонович!

Очень благодарен Вам, что Вы мне дали ознакомиться с Вашим письмом Федину. Мысль написать такое письмо была Вашей счастливой мыслью, слишком много было на бесплодных заседаниях курено и говорено, надо же что-то и затесать. Уходят, может быть, последние месяцы, а то и недели, когда еще можно спасти положение срочным печатанием "Корпуса". Невы-разимо обидно будет, когда он появится не у нас, в непроверенном и, может быть, искаженном виде. Не знаю, как, прочтя Ваше письмо, Федин и его ближайшие сотрудники по Секретариату могут не понять, могли бы не понять, какую они берут на себя ответственность.

Я сердечно рад,, что Вы и "Новый мир" сделали все от Вас зависящее, и ни из близкого времени, ни из далекого Вас нельзя будет упрекнуть"1.

По приезде из Москвы муж сказал мне: "Александр Трифонович заслужил прочесть..." Имелся в виду "Архипелаг". Тем самым Александр Исаевич дал письму Твардовского Федину высшую оценку!

Мне трудно эту его оценку совместить с тем снисходительным тоном, каким он пишет об этом письме Твардовского Федину в "Теленке"2.

"Неплохо, конечно, что Трифоныч такое письмо послал (а по мне бы вчетверо короче), еще лучше, что оно разгласилось..."

В этой связи мне хочется вспомнить одно высказывание моего мужа, которое я услышала от него в ноябре 68-го года, когда он работал над сценарием "Тунеядец". Утром ему что-то помешало, и он сел писать только после часу дня. Пожаловался, что потерял линию: не так легко написал избирательный пункт, более остро, чем хотел, чем собирался, и прибавил: "Так вот часто от того, когда (до или после обеда, утром или вечером), зависит, как напишешь. А потом это уже так и остается..."3.

1 Солженицын А. - Твардовскому А., 10.01.68.

2 Солженицын А. Бодался теленок с дубом. С. 223.

3 Из моего дневника, 08.11.68.

Понятно, что так случается (и дело не только во времени дня!), и жаль, что вот так и остается... Так случилось, что весь "Теленок" написан в тоне превосходства. Как задал с самого начала Александр Исаевич этот тон, так и не смог до конца от него отказаться. Вот оборотная сторона медали того, что произведения писателя Солженицына не всегда подвергались редактированию. А в нравственной цензуре они подчас ой как нуждаются!

На этот раз все московские новости были хорошие. Александр Исаевич именно тогда узнал, что, кроме Твардовского, Федину написал еще и писатель Каверин. И еще стало известно, что сотрудник ЦК Шаура где-то на совещании сказал, что они проверили: Солженицын действительно всю войну провоевал, а пострадал из-за культа...

Однако приехал муж из Москвы все же, конечно, уставший, да еще и простуженный. Решил несколько дней пожить дома, в тепле. Вот чему обязаны и молодые авторы, чьи рассказы Александр Исаевич в те дни прочел и даже отрецензировал.

А я в это время заканчивала печатать первое дополнение к "Теленку" "Петля пополам". Мне тоже предстоит поездка, получаю командировку по научной работе в Ленинград. Возьму с собой туда "Теленка"!

Александру Исаевичу уже очень хочется в "берложку", на чистый воздух, в тишину и безлюдье. Усиленно долечивает свой насморк. В ходу, как всегда у нас в таких случаях, синяя лампа. На этот раз она даже нанесла ущерб: муж умудрился прожечь ею лохматую мою шубку из синтетического меха, которую набрасывал на себя, когда лежал среди дня. Зато насморк как будто прошел! И, несмотря на 31° ниже нуля, 25 января он снова отправляется в Давыдово. Хозяйка, совсем было отчаявшаяся его дождаться, уже несколько дней не топила в его комнате. Минус 8°! Протапливается дважды. И все-таки согреваться пришлось Александру Исаевичу на русской печи. ("Почему не согрелся в ее комнате?" - спрашивала я после, когда он мне рассказывал. "Да там пахнет псиной и керосинкой!..")

Контакт его с Рязанью будут вместо меня осуществлять его бывшие ученики: брат и сестра Фроловы. Им мы обязаны некоторыми фотографиями, среди которых самая интересная - Александр Исаевич с Агафьей Ивановной и псом Полканом на лавочке возле хозяйской избы. Сохранилось письмо Александра Исаевича того времени моей маме, которой он поручает передать ему с братом и сестрой пришедшие письма, не упустив добавить: кроме рукописей и бандеролей!

День 24 января я провожу в Москве. Меня встретили - главным образом для того, чтобы получить на день рукопись "Теленка", которую привезут к моему вечернему поезду в Ленинград. Узнаю, что в "Новом мире" никакого движения нет.

Весь день провожу в Ленинской библиотеке. Но как многое в ней с годами изменилось! Первое и поначалу главное впечатление от нее - это многолюдье и очереди, очереди, очереди... надо выстоять около часу, чтобы раздеться (раздевают лишь по мере того, как одеваются); около часу, чтобы пообедать...

Ленинград встретил меня одетыми в пушистый снег деревьями. Снег этот как-то заледенел, а потому красота эта простояла все дни, что я пробыла в Ленинграде.

Остановилась я у Елизаветы Денисовны Воронянской. Хозяйка приготовила мне сюрприз: билеты в театр и на концерт. В один из вечеров слушали Станислава Нейгауза, а то смотрели булгаковского "Мольера" в постановке Эфроса. Как-то были в кино на замечательной американской картине "Ключ" с Софи Лорен, поражающей выразительностью своего неподвижного, казалось бы, лица.

Ну а днем - чаще всего в Публичной библиотеке, где немало часов в свое время провел и мой муж. Мне здесь гораздо приятней, чем в "Ленинке". Из окна виден сквер с заснеженными деревьями. И нет этих нудных очередей в раздевальню и змеевидных - в столовую.

Один день провела легкомысленно. Постояла в очереди в трикотажное ателье и купила себе костюм. А потом - и еще один, песочный, очень хорошенький - уже в валютном магазине. Спасибо "Ивану Денисовичу".

В квартире, где жила Елизавета Денисовна, в ее комнате, мне больше побывать не пришлось. А представить ее - представила, когда узнала о трагической смерти Воронянской в августе 1973 года. Именно в этой комнате все происходило. Здесь были отчаяние, метания, муки совести и... смерть, страшная смерть.

По дороге домой, в Москве, не узнала ни о каких сдвигах в вопросе печатанья "Ракового корпуса". Зато узнала, что вопрос этот продолжает волновать писательскую общественность. В этом отношении был интересен вечер памяти Платонова (70-летие), который состоялся 31 января в Центральном Доме литераторов. На вечере не было ни одного видного деятеля СП СССР. Царила атмосфера общей раскованности. Трое из выступающих коснулись Солженицына: Ю. Карякин, Ю. Казаков, Б. Ямпольский.

Карякин назвал Солженицына гениальным писателем. Платонова, говорил он, признали, когда тот умер. А есть и живой гениальный писатель!

Казаков констатировал, что писатели недостаточно активно поддержали Солженицына, написавшего мужественное письмо, на которое съезд не откликнулся... "Плохо, - заявил он, - что живут настоящие писатели, у которых есть ненапечатанные произведения"...

А Ямпольский сказал следующее: "Такие киты, как Маршак и Чуковский, заявили, что они спокойны за русскую литературу, потому что есть Солженицын... Когда писатель умирает, то обычно говорят: "Писатель умер, но творения его бессмертны". Да, творения бессмертны, но мы не бессмертны и хотим читать эти произведения".

Рассказывали, что зал при этом гремел аплодисментами1.

1 Из моего дневника, со слов Л. Копелева.

Ж. Медведев в книге "10 лет после "Ивана Денисовича" отмечает, что "более широкие круги литераторов очень слабо реагировали на запрет публикации "Ракового корпуса", - сказывались преследования (в форме отказа от публикаций, отказов в оформлении зарубежных туристических поездок, партийных взысканий) тех, кто поддержал письмо Солженицына 4-му съезду писателей". Эта причина не главная, с моей точки зрения. В свое время Солженицын сам поднял писателей. Свое письмо съезду он послал 250 писателям. Для писателя, лично получившего письмо, оно было как бы призывом к действию, оно поднимало его! "Что мы должны делать?" - спросил, готовый на все, поэт Владимир Корнилов, Ф. Светова, только что получившего письмо моего мужа, его на улице. На этот раз Солженицын ни к кому не обратился, никому ничего не разъяснил. Ходили только слухи: запретили, в "Новом мире" рассыпан набор... Обратись бы в то время Солженицын к писателям, думаю снова бы встретил поддержку. Разве не говорит об этом хотя бы тот вечер памяти Платонова?..