Мы подходили к концу «Крови на колосьях», еще три недели — и мне дали бы отпуск. Возвращаясь с работы, я заставал Лусиану за чтением или за игрой с кошкой в кресле, которое я подарил ей на день рождения вместе с плетеным столиком, очень подходившим к креслу.
— Они не вяжутся с обстановкой, — сказала позабавленная и озадаченная Лусиана, — но если тебе нравится, то пускай, это прелестный гарнитур и очень удобный.
— Ты его еще больше полюбишь, если начнешь писать письма, — откликнулся я.
— Хорошо, — согласилась Лусиана, — я и вправду должница тети Поли, бедной тетечки.
А поскольку вечерами за столом было темно (вряд ли она догадалась, что я поменял лампочку), Лусиана в конце концов стала пододвигать столик и кресло к окну, собираясь вязать или просматривать журналы. И наверное, именно в те осенние дни или чуть позже я загляделся на Лусиану, поцеловал долгим поцелуем и сказал, что никогда не любил ее так, как сейчас, такую, какой я теперь ее вижу и хотел бы видеть всегда. Она ничего не ответила, руки ее перебирали, лохматили мои волосы, голова упала ко мне на плечо и замерла там, словно Лусиана куда-то ушла. А чего еще можно было ждать от Лусианы на закате дня? Она была как лиловые конверты, как простые, едва ли не робкие слова ее писем. С того момента мне стало трудно представить, что я познакомился с ней в кондитерской и ее черные распущенные волосы взвились, точно хлыст, когда она поздоровалась со мной, поборов первое смущение при встрече. В памяти моей любви застряла застекленная галерея, силуэт в плетеном кресле, отдаляющий мою Лусиану от более реального образа высокой женщины, расхаживающей утром по дому или играющей с кошкой, — этот образ порой вторгался по вечерам в то, что я так давно любил и что питало мою любовь.
Наверное, надо было ей рассказать. Я не успел или, может, не решился, потому что предпочитал сохранить ее такой, все было настолько цельным и огромным, что я не хотел думать о непонятном молчании Лусианы, о рассеянности, которой не замечал раньше, о манере испытующе глядеть на меня, ударяя взглядом, но тут же переводя его на кошку или на книгу. Это опять же согласовывалось с моими вкусами, ибо олицетворяло меланхолическую атмосферу крытой галереи, лиловых конвертов. Однажды, проснувшись поздней ночью и глядя, как она спит, прижавшись ко мне, я почувствовал, что настало время сказать, сделать ее окончательно моею, с ног до головы опутать любовной паутиной, которую я так долго ткал… я не сделал этого потому, что Лусиана спала, а потом проснулась, а во вторник мы ходили в кино, а затем искали машину для поездки в отпуск, и вообще потому, что жизнь неслась как под горку и замирала лишь вечерами, когда пепельный свет окутывал плетеное кресло и возникало ощущение гармонии. То, что Лусиана так мало теперь со мной разговаривала, вновь и вновь глядела на меня с каким-то искательным выражением, сдерживало мое смутное желание открыть ей правду, объяснить наконец и каштановые волосы, и свет в галерее. Я не успел. Случайное изменение распорядка дня привело меня поздним утром в центр города, и я увидел, как Лусиана выходит из гостиницы; я не узнал ее, узнав, и не понял, поняв, что она идет, сжимая руку высокого (выше меня) мужчины, который, слегка наклонившись, целовал ее в ушко, и его курчавые волосы касались каштановых волос Лусианы.
Примечания
1
«Радио Бельграно» — буэнос-айресская радиостанция; названа в честь Мануэля Бельграно (1770—1820), аргентинского политического и военного деятеля, участника Войны за независимость испанских колоний в Америке 1810—1826 годов, соратника Сан-Мартина. Именем Бельграно назван также район в северной части аргентинской столицы.
2
Тандиль — город в южной части провинции Буэнос-Айрес.
3
Моравиа Альберто (1907—1990) — итальянский писатель.
4
Пергамино — город в северо-западной части провинции Буэнос-Айрес.
5
Примера-Хунта (Первое Временное правительство) — улица в Буэнос-Айресе. Названа в память о первой Временной правительственной (Патриотической) хунте Ла-Платы, созданной в мае 1810 года и просуществовавшей до октября 1812 года.