Караульным милиционером может оказаться приятель приятеля, племянник жены брата – да мало ли кто еще! Поэтому бывалые люди пользуются этим, особенно стараются «полосатики», идущие на «особняк» (об этом позже); когда открывается «кормушка» в камере КПЗ, такой хитроумный зек уже сидит на корточках возле нее и тут же начинает «убалтывать» мента:
«Послушай, командир, что-то мне лицо твое знакомо? Ты не с улицы Тимирязева?» «Да, с Тимирязева», – отвечает «командир». «Точно! – якобы радуется зек. – Ты Вани Бякина племяш!»
«Нет, я Тони Шерлушовой сын».
«Ты? Тонькин сын? Ништяк, командир! Мы с ней в девятом классе за одной партой сидели…»
Ну и так далее.
Дальше следует или попадание – или промах. При промахе милиционер начинает понимать, что его «внаглую» колпашат; он начинает грубить и в ответ получает полновесный «отлай», в котором все известные нецензурные выражения кажутся дамским набором из лексики придворного этикета. Причем говорится все это тем же тихим голосом и завершается довольно успокоительно: «Извини, командир, погорячился, нервы никуда, сам знаешь… Не бери в голову…»
Цель такого «убалтывания» ясна при «попадании»: Тонькин сын неохотно, но все же соглашается сделать какое-нибудь доброе дело для «одноклассника» матери: позвонить, передать, принести… Впрочем, и без «убалтывания» настоящих знакомцев хватает… Конечно же по делу ничего передавать нельзя: органы не дремлют. Для караульного же передача записки (малявы) по делу означает голимую статью и минимум – позорное увольнение из рядов доблестной милиции.
Давление извне
Именно в КПЗ легко оказывается психологическое давление на подследственного-первоходку. К примеру, в камеру заглядывает милиционер и говорит первоходочнику:
«Слышь, эй, ты! Сидоров! Там двое приехали с управы – сейчас будут „колоть“ тебя! Ты семнадцатого февраля где был?»
«В пивбаре, на Абрикосовой, пиво пил…»
«Ну, вот! А там в восемь вечера гражданина какого-то „замочили“.
«Кормушка» захлопывается перед носом у вскочившего Сидорова, который остается «сам на сам» со своими нервными размышлениями о 17 февраля и о мифическом гражданине. Хорошо, если в камере найдутся добросердечные бывалые люди, успокоят, скажут: «Гонит (врет) мент, на понты хотят взять, пугают». Ведь через полчаса Сидорова могут дернуть на допрос по основному делу, а голова его будет забита мыслями о совершенно постороннем и скорее всего выдуманном убийстве.
Веселые люди
Легко переносится отсидка в КПЗ, если в компании сокамерников есть веселый человек, не «гонщик» (болтун), а хороший рассказчик, мастер прикола (смешного рассказа или поступка).
В 1984 году со мной в одной камере КПЗ ждал этапа «на тюрьму» некто Дима П., в общем-то взрослый уже мужик, сидевший раза четыре за разное… На третий день пребывания в «хате» он вдруг вскочил с «лежбища», застучал в «кормушку». Минут через десять «кормушка» открылась.
«Чего надо?»
«Командир, дай карандаш или ручку, гумагу (бумагу) тоже дай! Совесть замучила, хочу повиниться! Следак-то мой тута?
«Тута… Сейчас принесу бумагу, ручку…»
Через пять минут Дима уже рьяно что-то строчил на белом листе в полумраке, не обращая внимания на неодобрительные взгляды сокамерников. Отдав «гумагу» милиционеру, он снова улегся, сложив под головой руки.
Через минут пятнадцать «кормушка» снова открылась:
«Ты что ж, гад, на дурку косишь, что ли?»
«Ты че, командир, кто косит? Я всю правду изложил!» – встрепенулся Дима, подскочил к двери.
«А что ж ты пишешь тут, гондон! “Сознаюсь, что был вовлечен в шайку Ульяновым… он же Ленин… перевозили антисоветскую газету „Искра“, героин, кокаин… Заправлял у них также Коля Бауман, еще Яков какой-то… где живут – не помню…” Ты че пишешь, а?»
В «хате» уже стоял дикий хохот.
Дело кончилось благополучно, а ведь, если подумать, могли, конечно, крутнуть по 190–1–й… Не крутнули. Дима-то был чернушник из чернушников, вечная 147-я статья (мошенничество) тогдашнего УК. Уж никак к нему не липла «антисоветчина» 190–1–й статьи.
Тяжелые люди
Плохо дело, если в камере находится человек, во что бы то ни стало решивший покончить счеты с жизнью. Его попытки, пусть даже (и чаще всего) неудачные, вгоняют остальное население камеры во всеобщую депрессию, озлобление. Вскрытые вены давно уже не помогают никому: вскрывайся! В «кормушку» заглянули: «Ну что, литр вытек уже? Хорошо! Сейчас в „Скорую“ звякнем…»
Не лучше, если кто-то «косит» (симулирует) с благой целью «отмазаться» от срока через психушку. Некоторые пьют из отхожего места воду, мочатся на окружающих и т. п. Настоящий псих и то поприятней… Если статья не «тяжелая», то, конечно, есть возможность «свалить» через принудительное лечение в обычном дурдоме. Но «тяжелая» статья – это «спецбольница», учреждение «тюремного типа», с выродками санитарами, уколами неизвестными препаратами и жестким, «беспредельным» режимом.
КПЗ – недолгий срок, редко более десяти суток. В один прекрасный день начинают греметь засовы всех камер; на улице слышен глухой лай сторожевых овчарок и гудение автомобильных двигателей; матерятся солдаты и прапора. Это приехали специальные машины – «автозаки», это этап «на тюрьму»; сейчас отдадут мешки, и все поедут навстречу к еще одной (не последней) новой жизни.
Прежде чем мы запрыгнем в железную коробку автозака, сопровождаемые щелканьем овчарочьих зубов и подгоняемые прикладами и кулаками конвоя, обратим внимание на тех, с кем нам придется делить в течение продолжительного времени тяготы тюремной и лагерной жизни. На ком же, собственно, тюрьма держится?
Кто сидит?
В незабвенные годы «застоя» основную массу заключенных составляли так называемые «бытовики», т. е. совершившие преступления «в быту»: один пырнул ножом соседа после третьего стакана водки; другой застал жену с хахалем и зарубил обоих топором, прихватив до кучи проклятую тещу; третий «забыл» про алименты и, к удивлению своему, неожиданно очутился с годом срока в ИТК общего режима; колхозники вынесли из колхозного амбара пару мешков комбикорма (выносили уже не раз и попали под «месячник борьбы с несунами» (показательный процесс); нервный гражданин оказал сопротивление работникам милиции (а всего-то и хотели: паспорт посмотреть) – получи три года!..
Колхозные поля, городские танцплощадки и дискотеки, рестораны и заводские цеха – основные поставщики рабочей силы во все управления ИТУ, в эти комбинаты по переработке человеческого материала в преступный.
Попадались и выродки, вроде Феди У., ходившего мастурбировать на детские сеансы в кинотеатры родного города, или Валентина С., изнасиловавшего собственную десятилетнюю дочь; таких были единицы, и часто они не доживали даже до тюрьмы (СИЗО), не говоря уже о зоне.
Столетний полицай
И уж совсем редкими гостями в тюрьмах были убийцы-маньяки, нынче расплодившиеся по России, как кролики в Австралии. Иногда вдруг обнаруживались бывшие полицаи и каратели.
В 1977 году в Симферополе проходил показательный процесс по делу двоих таких. Они содержались в одиночных камерах смертников; когда нашу камеру выводили на прогулку, автор этих строк уговорил «пупкаря» и заглянул в «волчок» одной из камер. По помещению 4 на 4 кв.м выгуливал себя, шаркая огромными войлочными тапками, тщедушный и, показалось, столетний старикашка. Голова его тряслась. В одной руке он держал пластиковую тарелочку, а в другой – такую же ложку. Тарелка тряслась вместе с рукой, и роба старикашки была забрызгана баландой.
«Сколько ему дали?» – спросил я пупкаря.
«А, вышак! Кассацию написал – отказали, теперь помиловку (прошение о помиловании) отправил… Откажут…»
«Хозяйственники»
Сравнительно большое число обитателей тюремных камер составляли так называемые «хозяйственники», т.е. арестованные за хищения или взятки. (Слово «коррупция» употреблялось тогда лишь в адрес американских сенаторов, итальянской мафии и акул тамошнего бизнеса.)
Суммы, проходившие по этим делам, впечатляли рядовых граждан, живших от зарплаты к зарплате в стабильном советском обществе. 10 тысяч рублей, 40 тысяч, 50 тысяч – такие деньги подводили обвиняемых под «расстрельные» статьи; впрочем, чаще они отделывались «десятками» и «пятнашками» в ИТК усиленного режима. Они не были «тузами» теневой экономики, просто оказались в один прекрасный день у некоей трещины или дыры, в которую сами собой сыпались незаконные (с точки зрения тогдашней системы) доходы.
Когда в сети ОБХСС попадался крупный «сазан» (вроде бывшего директора Елисеевского гастронома в Москве Соколова), то дело раскручивалось в рекордно короткие сроки (2–3 месяца) и, как правило, оканчивалось смертельным приговором. – Тем «хозяйственникам», которые не имели поддержки «с воли», достаточно тяжело было переносить условия лишения свободы: слишком уж контрастировала утерянная жизнь с вновь обретенной. Удовлетворение всевозрастающих потребностей сменялось вынужденным ограничением потребностей даже самых необходимых, «умственный труд» сменялся «тяжким физическим», а всеобщее уважение, замешанное на зависти, равнодушием, а то и презрением окружающих сокамерников, солагерников. Драма часто оборачивалась трагедией (см. главу «…Иные»).