Читать интересную книгу Тайна сейфа - Лев Никулин

— Хорошо. Идите впереди меня.

Он встает; я иду на два шага позади, стараясь спрятать в рукаве пальто дуло. Мы выходим из кафе. Никто не обращает на нас внимания. В десяти шагах за углом закрытый автомобиль. Шофер открывает дверцу. Мой спутник садится, я сажусь рядом и мы едем с быстротой, несколько превосходящей дозволенную правилами езды по городу.

КОНСПИРАЦИЯ ПЛЮС РОМАНТИКА

Если бы я был юношей, я бы представил себя героем романа Дюма. Вся полагающаяся в романах таинственность, весь сложный романтический ритуал выполнен в точности, с соблюдением подробностей. Поездка с завязанными глазами. Ночь, даже дождливая ночь с порывами ветра. Шум листьев в темноте. Молчание, мрак и двухчасовой автомобильный пробег. Надо сказать, что устарелую карету романов Дюма с успехом заменил крытый «Делоне Бель-виль». Однако по шороху шин я чувствовал, как мы меняли асфальт улиц на мелкие булыжники шоссе и, наконец, на гравий аллеи. Стоило мне пошевелиться, и я ясно чувствовал у правого виска неприятный холод стального дула. Надо сказать, что я давно уже утратил относительно выгодную позицию, которую я завоевал в кафе. Мои руки были туго спутаны проволокой и каждое движение сопровождалось весьма ощутительной болью. Описав дюжину петель и спиралей, автомобиль стал. Меня провели, поддерживая под руки, не менее ста шагов, затем я услышал голос: «Лестница». Тридцать одна ступенька, неприятная сырость и запах цветов Как в оранжерее. Затем повязку сняли.

По-видимому, я находился в склепе. Над серым гранитом саркофага спускалось знамя — белый орел на черном поле. Гигантские лилии и хризантемы образовывали два цветочных холма по обе стороны могильной плиты. По ту сторону камня как бы занавес — черный бархат, серебряные орлы. Легкое колебание драпировок. По-видимому, там люди. Сухой, резкий голос:

— Сударь. Два месяца вы находитесь под ударом. Мы знаем и видим вас каждую секунду.

Молчание…

Человек, которому нечего терять, ответил:

— Сударь. Пользуюсь старым афоризмом: «Что делаешь — делай скорее».

— Мы позвали вас не для того, чтобы слушать богохульные шутки. Мы держим в руках вашу жизнь.

— По-видимому, она вам зачем-нибудь нужна, если вы утруждаете себя разговором со мной. Я знаю, с кем говорю, и вы знаете, с кем говорите. К делу.

За бархатной драпировкой молчали. Наконец, я услышал другой, низкий и более тихий голос.

— Слушайте. У нас есть сотни и тысячи людей, которые отдали нам свою жизнь и оружие. Однако, мы покупаем вас. Если вы выполните свой долг, мы примем меры к тому, чтобы вы остались безнаказанны. Вы трижды шпион и изменник. Это ваша профессия. Но если вы измените нам — вы погибли. Убийство такого человека — благое дело. Каждый из четырех тысяч братьев третьего круга сочтет за счастье покончить с вами. Вы будете повиноваться?

— Я думаю… Мне ничего не остается делать.

— Вы обладаете всеми данными для того, чтобы выполнить поручение. Вы смелы, наглы и находчивы — вам нечего терять. Если вам нужны деньги, вы их получите. Дальше. Когда вы уйдете отсюда, вы можете располагать собой, как вам угодно. Вы даже можете покинуть нашу страну и жить где вам угодно до той минуты, когда получите приказ. Мы найдем вас.

Пока он говорил, я привык к полумраку и еще раз внимательно осмотрел склеп. На саркофаге под серебряным распятием я прочитал имя человека, который убил президента — лидера либеральной партии, — До той минуты, когда вы получите приказ… Приказ будет заключаться в следующем:…

То, что я услышал, я запишу только тогда, когда буду считать себя в безопасности, и в том случае, если останусь в живых.

У «белого орла», как полагается, крепкие когти и клюв.

Отель «Бристоль». Олафу Г анзену.

Мой Генрих! Разве вы не устали?.. Вам больше сорока лет, я видела вас вчера в опере. Через месяц, Генрих, я буду свободна. Я сумею вам дать все, о чем вы мечтали в жизни, и то, о чем вы не мечтали. Я дам вам самое большое человеческое счастье. Вы должны ждать меня в Швейцарии в Монтре, в отеле «Шильон».

Письмо без подписи. Я разобрал герб. Княжеская корона. Герб князей Радомирских. Это не шутка. Я еду в Мон-тре. Там меня найдут. Эта и те.

Казимир Стржигоцкий.

Теперь это мое имя. На доске, где отмечают гостей отеля «Шильон», оно написано на моей визитной карточке. Я не знаю, что мне делать вне сезона в этом пустынном курорте у голубого озера. Запах огромных пространств пресной воды льется в мое окно. От вынужденного безделья мной овладела мечтательность, склонность к воспоминаниям. Я буду писать мемуары.

КРАТКАЯ РОДОСЛОВНАЯ

Мне сорок шесть лет. Пятнадцать минут ежедневной работы для здоровья сохранили мне гибкость, физическую силу, зоркий глаз и превосходный слух. Если меня спросить о моем настоящем имени и мосте рождения, я с некоторым трудом могу припомнить свою мать — румынку из Бухареста, казненную в 1878 году за мужеубийство. Разумеется, жертва моей матери не была моим отцом хотя бы потому, что он женился на моей матери семидесяти шести лет от роду. Этот богатый бразилец плохо соображал, насколько в Бухаресте певица из варьете приспособлена к семейной жизни, и бедняга-бразилец платил звонкой монетой. Монета попала в руки моей мамаши, а бразилец, спустя три недели после несколько скоропостижной смерти, был извлечен из склепа ради праздного любопытства судебных властей Бухареста.

Вслед за тем моя мамаша и некий молодой врач (фамилия его отмечена уголовной хроникой того времени), после шестимесячного заключения, окончили жизнь на-сильствеиным образом, согласно законам конституционного королевства, в шесть часов утра во дворе тюрьмы, в присутствии иностранных корреспондентов и особо почет-ыых гостей. Разумеется, и врач не был моим отцом. Разбираясь в моей родословной, я склоняюсь к тому мнению, что моим отцом, руководствуясь сопоставлением сроков и местопребыванием моей матери, мог быть:

Христофор Двали — грек, владелец кафе «Олимп» в Салониках.

Константин Мухин — штаб-ротмистр пограничной охраны на русско-румынской границе, или Гвидо-Гаэтано-Фа-цио Каландра — клерк итальянской экспортной конторы в Галаце. Из перечисленных трех особ я лично склоняюсь к признанию моим отцом более родовитого (насколько мне известно, дворянина) Константина Мухина — русского штаб-ротмистра.

Впрочем, особого значения это не имеет, так как ни одного из кандидатов в мои отцы я не видел. Что же касается матери, то ее эксцентрическая кончина произошла через год и три месяца после моего рождения.

Таким образом, покончив с моей подлинной генеалогией, я перехожу к моему менее скромному послужному списку и мифической галерее предков, которым я сделал честь своими разнообразными титулами и именами.

Правительство моего отечества не было склонно выпускать из своих рук хотя бы наследственные пошлины, относившиеся к капиталу бразильского гражданина Пабло да Коста, неудачно сочетавшегося браком с подданной румынского королевства. Поэтому в год и три месяца от роду я сделался наследником значительного состояния. Насколько мне известно, правительство Бразилии тоже не совсем равнодушно отнеслось к наследству Пабло да Коста и, легко обнаружив не вполне лояльное отношение покойного к мероприятиям в области правового порядка и собственности, конфисковало в пользу казны все, что Пабло да Коста имел неосторожность оставить в Бразилии. Мои же опекуны — родственники мамаши — к моему совершеннолетию оставили мне сумму, которая хватила с излишком на оплату билета от Бухареста до Парижа, но с минимальными удобствами в пути. Буду краток. Великолепные чемоданы и фамилия да Коста дали мне возможность три недели прожить в хорошем отеле. Ко времени расплаты по счетам я переселился па другой берег Сены, где в одном небольшом кафе, благодаря своей заметной наружности, получил месть в румынском оркестре. Хотя я не играл ни на одном инструменте, но занимал довольно выигрышное место на эстраде. Красный фрак музыканта подчеркивал мою счастливую наружность и превосходно развитую мускулатуру. Мне помогли женщины. В первые пять лет моей несложной деятельности я изучил четыре языка и растратил до полумиллиона франков, которые принадлежали преимущественно женщинам. Особенно благотворное влияние на меня оказала жена русского фабриканта Наяда Сучкова. Ей было немного больше тридцати восьми лет, она получила хорошее воспитание и образование и даже издавала в России декадентский журнал. По ее просьбе я тщательно проштудировал «Портрет Дориана Грея», и это дало мне возможность приобрести репутацию светского эстета, великолепно владеющего диалогом. Дважды я приезжал в Россию, где, к сожалению, недостаточно глубоко использовал представившиеся возможности. В те времена я не обращал должного внимания на мистицизм, спиритизм и науки четвертого измерения. Такая эрудиция при моей счастливой внешности дала бы мне возможность приблизиться к придворным сферам. Пока же мне пришлось довольствоваться успехом в литературно-купеческих салонах и жить в пределах тех тридцати тысяч рублей в год, которыми меня субсидировала мадам Сучкова. Однако, я имел будущее. Муж мадам Сучковой неуклонно шел к белой горячке и, действительно, к концу второго года эпопеи с Наядой Сучковой умер, проглотив на пари золотую спичечницу. К сожалению, я был молод и был жестоко введен в заблуждение. Мадам Наяда Сучкова, как оказывается, не вполне урегулировала вопросы, касающиеся завещания, и была ограничена суммой в шестнадцать тысяч в год. Мы расстались с некоторыми неприятными реалистическими подробностями, о которых не стоит вспоминать. В то время я носил скромный титул графа Пьетро да Коста.