Читать интересную книгу Дикая охота короля Стаха - Владимир Семёнович Короткевич

с тем, что мы увидели через два дня.

Лес начал чахнуть, редеть, и вскоре безграничная равнина открылась нашим глазам.

Это не была обычная равнина, на которой катят рыже-коричневые редкие волны наши хлеба, это не была даже трясина — трясина все-таки не лишена разнообразия: там есть трава, низкие искореженные деревца, там может блеснуть озерцо,— нет, это был самый ужасный, самый безнадежный из наших пей­зажей — торфяные болота.

Надо быть человеконенавистником, чтобы вы­думать такие места, и представление о них может появиться лишь в пещерном мозгу желчного идиота. Но это не было выдумкой, вот они лежали перед нами...

Необъятная равнина, ровная, как стол, была ко­ричневого, даже бурого цвета, безнадежно ровная, нудная, мрачная.

Порой попадались на ней огромные кучи нагро­можденных камней, порой бурый конус,— какой-то обиженный Богом человек выбирал торф непонятно для чего,— порой сиротливо смотрела на дорогу од­ним окошком избушка с высоким дымоходом, и во­круг нее ни деревца. И даже лес, который прости­рался за этой равниной, казался мрачнее, нежели в самом деле.

Через какой-то час начали и на этой равнине по­падаться островки леса, черного, во мхах и в паутине, лишь иногда ровного, а больше всего искореженного, как на рисунках к страшной сказке.

Но эти лесочки появлялись и исчезали, и вновь простиралась равнина, равнина, бурая равнина.

Я готов был зареветь вслух от какой-то обиды.

И погода на такой случай начала портиться: низ­кие черные тучи ползли нам навстречу, там и сям из них тянулись наискось земле свинцовые полосы дождя. Ни одной птицы-посметюхи [9] не попадалось нам на пути, а это была плохая примета: должен был зарядить продолжительный ночной дождь.

Я хотел было завернуть к первой избушке, но и они больше не попадались. Поминая лихом моего знако­мого, который толкнул меня на такое приключение, я сказал кучеру, чтобы он ехал быстрее, и плотно заку­тался в плащ.

А тучи накипали, черные, низкие, дождевые; над равниною тянулись сумерки, такие неприютные и холодные, что мурашки ползли по коже. Где-то блес­нула несмелая осенняя молния.

Я лишь успел отметить неспокойной мыслью, что это слишком поздно для грозы, как на меня, на коней, на кучера обрушился океан холодной воды.

Кто-то отдал равнину в лапы ночи и дождя.

И ночь эта была темной, как сажа, я не видел даже своих пальцев и лишь по покачиванию возка дога­дался, что мы еще едем. Кучер тоже, вероятно, ничего не видел и целиком надеялся на инстинкт лошадей.

Не знаю, правда ли у них есть какой-то инстинкт, но скоро повозку нашу начало бросать с кочки на кочку, из ямы на какой-то бугор и опять в яму.

Клочья грязи и какой-то трясины летели в возок, на плащ, мне в лицо, но я вскоре освоился с этим и молился лишь о том, чтобы не наехать на какую-либо прорву: самые ужасные трясины попадаются именно среди таких болот, проглотит и возок, и лошадей, и людей, и утром никто даже не догадается, что здесь кто-то был, что тут две минуты кричало человече­ское существо, пока бурая каша не налезла в рот, что сейчас это существо лежит вместе с лошадьми на три сажени ниже поверхности проклятого места.

Что-то взревело с левой стороны: долгий, протяж­ный, нечеловеческий крик. Кони дернули повозку — я едва не выпал — и помчались куда-то, видимо, пря­миком по болоту. Потом что-то хрустнуло и задние колеса возка подвинулись вниз. Чувствуя, что под ноги мне натекает что-то мокрое, я дернул за плечо кучера. Тот с каким-то равнодушием сказал:

— Гибнем, барин. Тут и каюк.

Но мне не хотелось умирать. Я схватил руку ку­чера, разжал ему пальцы и, выхватив кнут, начал хлестать по тому месту в темноте, где должны были быть лошади.

Кто-то истошно закричал таким голосом, что ло­шади, видимо испугавшись, бешено дернули возок, он задрожал весь, как будто тоже силился вырваться, потом что-то громко чмокнуло под колесами.

Возок накренился, затрясся еще сильнее; заржала кобыла. И что-то произошло. Повозка снова покати­лась и вскоре загрохотала по чему-то твердому. Только тут я понял, что истошно кричал не кто иной, как я. Мне стало стыдно.

Я собирался уже попросить кучера, чтобы он оста­новил лошадей на этом относительно твердом, чтобы переждать ночь, но тут дождь как будто стал редким и в тот же миг что-то мокрое и колючее хлестнуло меня по лицу. «Еловая лапа,— отметил я.— Стало быть, это лес. Лошади остановятся сами».

Но прошло время, лапы еще раза два касались моей головы, а возок не скакал по корням, катил ровно и гладко. И лошади ни одного раза не остановились. Стало быть, это была лесная дорога.

Я решил, что она должна куда-то довести нас, и предался Божьей милости. И действительно, минуло, может, минут тридцать, и впереди замерцал теплый живой огонек, такой розовый и притягательный среди этой промозглой и мокрой темени. Невозможно даже представить себе, как я обрадовался.

Через какое-то время можно было увидеть, что это не хата полесовщика и не шалаш смолокура, как подумал вначале, а какое-то большое здание, слишком большое даже для городского дома. Перед ним — клумба, вокруг мокрая сень деревьев, черное жерло еловой аллеи, откуда мы выехали.

Крыльцо было под каким-то высоким навесом, на двери висело тяжелое бронзовое кольцо.

Сначала я, затем кучер, потом снова я стучали этим кольцом в дверь. Стучали несмело, стучали не­много сильнее, били кольцом наотмашь, останавли­вались, звали, потом били ногами — хоть бы какой отклик.

Наконец за дверью заходили, неуверенно, несмело. Потом послышался откуда-то с высоты сиплый жен­ский голос:

— Кто такие?

— Мы проезжие, тетушка, пустите.

— А не из охоты ли вы порой?

— Какая там охота, мокрые все, едва на ногах стоим. Ей-богу, пустите нас.

Голос умолк, потом с какими-то нотками нереши­тельности спросил:

— А кто ж вы такие? Фамилия как?

— Белорецкий моя фамилия. Я с кучером.

Бабушка за дверью вдруг оживилась:

— Граф Белорецкий?

— Надеюсь быть графом,— ответил я с плебейской непочтительностью к титулам.

Голос посуровел:

— Ну и ходи себе, мил человек, туда, откуда при­шел. Видите вы, он на графство надеется. Шуточки ночные! Пошел, пошел. Поищи себе где-нибудь в лесу берлогу, если ты такой ловкий.

— Бабушка,— взмолился я,— с радостью поис­кал бы, чтобы не беспокоить людей, но я ведь не здеш­ний, я из уезда, заблудились мы, сухой нитки нет.

— Прочь, прочь,— твердил неумолимый голос.

Другой человек, может, хватил бы в ответ на это камень