Читать интересную книгу Язык как инстинкт - Стивен Пинкер

Как только мы начнем рассматривать язык не как священное подтверждение человеческой исключительности, а как биологическое приспособление для передачи информации, то пропадает соблазн видеть в нем аппарат, исподволь направляющий ход мыслей (как мы увидим, он их и не направляет). Более того, взгляд на язык, как на замечательную природную технологию, как на орган с «таким совершенством структуры и способностью видоизменяться, что он заслуженно вызывает наше восхищение» (Дарвин) позволяет нам по-новому, с уважением отнестись и к нашему заурядному соседу, и многократно оклеветанному английскому языку (а вместе с ним — и любому другому языку). С точки зрения ученого, сложное строение языка принадлежит нам по праву рождения; это не то, чему можно научиться от родителей или в школе. Как говорил Оскар Уайльд: «Образование — восхитительная вещь, но хорошо бы время от времени вспоминать, что ничему тому, что действительно стоит знать, научить невозможно». Никак об этом не заявляя, дошкольник знает грамматику более глубоко, чем ее может описать толстенный учебник по стилистике или проанализировать самая совершенная компьютерная программа. Это же относится ко всем умственно полноценным людям, даже к печально известным своим исковерканным синтаксисом профессиональным спортсменам или к э… ну… значит… косноязычным подросткам-скейтбордистам. Наконец, поскольку язык — это продукт хорошо организованного природного инстинкта — мы увидим, что он не похож на то огородное пугало, каким его выставляют газетные юмористы. Я попытаюсь вернуть былую гордость родному английскому наречию и даже найду добрые слова о его правописании.

Теория о том, что язык есть вид инстинкта, впервые была высказана в 1871 г. самим Дарвином. В «Происхождении человека» ему пришлось помучиться с языком: распространение последнего лишь в человеческом обществе, казалось, бросало вызов его теории. Как и всегда, его замечания на редкость современны:

Как… замечает один из основателей благородной науки филологии, владение речью — это мастерство сродни пивоварению или хлебопечению; однако, лучше было бы сравнить его с умением писать. Конечно, это не настоящий инстинкт, поскольку любой язык приходится учить. Тем не менее, оно сильно отличается от всех привычных видов мастерства тем, что у человека есть инстинктивная потребность говорить; примером может служить лепет младенцев. В то же время еще ни у одного младенца не наблюдалось инстинктивной потребности варить пиво, печь хлеб или писать слова. Более того, ни один филолог в наше время не считает, что язык был намеренно создан; он развивался шаг за шагом, медленно и неосознанно.

Дарвин заключает, что языковая способность — это «инстинктивная потребность овладевать мастерством», что присуще не только людям, но и некоторым другим биологическим видам, например «говорящим» птицам.

Языковой инстинкт может вызвать раздражение у тех, кто привык считать язык зенитом человеческого интеллекта, а инстинкты воспринимать как животные импульсы, побуждающие мохнатых или пернатых тварей-зомби построить на реке плотину или взять да и полететь на юг. Но один из последователей Дарвина, Уильям Джеймс отмечал, что обладатель инстинкта не обязательно должен вести себя «с роковым автоматизмом». Он доказывал, что у нас есть все инстинкты, присущие животным, а также и много других; наш гибкий разум — это следствие взаимодействия многих конкурирующих инстинктов. Именно инстинктивная природа человеческой мысли так мешает нам понять, что она инстинктивна.

…Ум, развращенный знаниями, дошел до того, что естественное стало казаться странным, что о любом инстинктивном действии человека стал задаваться вопрос «почему?». Только метафизику могут прийти в голову следующие вопросы: «Почему мы улыбаемся, а не хмурим брови, когда довольны?», «Почему мы не способны говорить с толпой так, как говорим наедине с другом?», «Почему именно эта девушка сводит нас с ума?». Обычный человек скажет просто так: «Конечно, мы улыбаемся, конечно, наше сердце трепещет при виде толпы, конечно мы любим девушку, чья прекрасная душа, облаченная в совершенную форму, так явно и откровенно создана для того, чтобы быть горячо любимой целую вечность!»

Наверное любое животное испытывает подобные ощущения, когда ему требуется как-либо вести себя по отношению к другому существу… Львица создана быть любимой львом, медведица — медведем. Для курицы-наседки должна показаться невероятной сама мысль о том, что где-то в мире существует создание, не считающее гнездо полное яиц в высшей степени восхитительным, драгоценным и заслуживающим того, чтобы высиживать его целую вечность (а именно таким оно и представляется наседке).

Таким образом мы можем быть уверены, что какими бы загадочными ни казались нам некоторые инстинкты животных, наши инстинкты должны показаться животным не менее загадочными. И мы приходим к выводу, что для животного, подчиняющегося инстинктам, каждый инстинктивный импульс и каждое движение озарены светом полной ясности и кажутся в данный момент единственно возможными и правильными. Разве может муху не охватить сладострастный трепет, когда она, наконец, обнаруживает тот единственный во всем мире лист, или ту падаль, или тот кусок навоза, которые одни на всем свете сподвигнут ее отложить яйца? И разве в этом случае отложить яйца не будет с ее точки зрения единственным уместным поступком? И нужно ли ей что-то знать или как-то заботиться о будущей личинке и о ее пропитании?

Я не могу придумать лучшего словесного выражения основной стоящей передо мной задачи. Мы настолько же не осознаем процесс функционирования языка, насколько муха — причину откладывания ею яиц. Наши мысли облекаются в слова с такой легкостью, что зачастую смущают нас, ускользнув от внутренней цензуры. В процессе понимания высказывания поток слов для нас прозрачен; мы постигаем значение настолько автоматически, что можем забыть, что фильм, который мы смотрим, идет на иностранном языке с субтитрами. Мы думаем, что дети усваивают родной язык, подражая речи матерей, но когда ребенок говорит: Don’t giggle me! букв. ‘Не хихикай меня!’ или We holded the baby rabbits ‘Мы возьмили крольчат’, это не может быть подражанием. Я хочу развратить ваш ум знанием, чтобы вам показались странными эти природные дары, и хотелось задавать вопросы «как» и «почему» о самых привычных умениях человека. Посмотрите, как мучается эмигрант с новым для него языком, а человек, перенесший инсульт — с родным; попробуйте разобрать на составные части детский лепет, или запрограммировать компьютер так, чтобы он понимал английский — и повседневная речь предстанет в другом свете. Легкость, прозрачность, автоматизм — это иллюзии, за которыми скрывается богатейшая и красивейшая система.

Самый известный довод в пользу того, что язык подобен инстинкту, в нашем веке сформулировал Ноам Хомский — лингвист, который первым обнажил хитроумные принципы в строении языка, и который, возможно, определил произошедшую революцию в науках о языке и мышлении. В 50-е гг. в социальных исследованиях доминировала поведенческая теория (бихевиоризм); это направление получило известность благодаря работам Джона Уотсона и Б. Ф. Скиннера. Термины, обозначающие умственную деятельность, такие как «знать» и «думать», были заклеймлены как ненаучные; слова «разум» и «врожденный» были объявлены грязными. Поведение объяснялось несколькими законами о реакции на нервное раздражение, которые можно было изучить на крысах, нажимающих кнопки, или собаках, вырабатывающих слюну на звук звонка. Хомский же обратил внимание на два фундаментальных факта в отношении языка. Во-первых, практически каждое предложение, которое человек произносит или понимает, это принципиально новая комбинация слов, впервые возникающая в истории вселенной. Поэтому, язык не может быть набором реакций на раздражение; мозг должен содержать рецепт или программу, чтобы получать неограниченное число предложений из ограниченного числа слов. Эта программа может называться «ментальная грамматика» (не путать с грамматикой, изучаемой в школе или преподносимой пособиями по стилистике, которые являются всего лишь путеводителями по правилам письменной речи). Второй фундаментальный факт состоит в том, что в детях эта сложно организованная грамматика развивается быстро и самопроизвольно, а когда дети вырастают, то адекватно воспринимают новые словесные конструкции, с которыми никогда раньше не сталкивались. Поэтому, утверждает Хомский, дети с рождения должны нести в себе некую схему, общую для грамматик всех языков, Универсальную Грамматику, которая подсказывает им, как выделять синтаксические модели в речи родителей. Хомский писал об этом так: