Признание ценнейшее! Жажда любовных увлечений рождается «в пестрой сетке гамака» во время сладостного безделья. Только на почве полного отрыва от производительного труда и общественной работы может возникнуть это сосредоточие всех своих чувств и помыслов на эротике. Любовь для Ахматовой — все. Она — ее безраздельный господин, она застилает все остальное. Об этом свидетельствует множество стихов нашей поэтессы:
1) Не любишь, не хочешь смотреть?О как ты красив, проклятый!И я не могу взлететь,А с детства была крылатой.
Мне очи застил туман,Сливаются вещи и лица,И только красный тюльпан,Тюльпан у тебя в петлице[20].
2) Десять лет замираний и криков,Все мои бессонные ночиЯ вложила в тихое слово[21].
3) Умирая, томлюсь о бессмертьи.Низко облако пыльной мглы…Пусть хоть голые красные черти,Пусть хоть чан зловонной смолы!
Приползайте ко мне, лукавьте,Угрозы из ветхих книг.Только память вы мне оставьте,Только память в последний миг.
Чтоб в томительной вереницеНе чужим показался ты,Я готова платить сторицейЗа улыбки и за мечты…[22].
Да и кроме этих прямых признаний изумительная гипертрофия любовных эмоций прекрасно характеризуется тем фактом, что тема почти всех стихотворений первых двух книг Ахматовой — любовное переживание. Любовь весенняя, но чаще безнадежная. Любовная радость, но чаще любовная драма. Любовные драмы, — их особенно много в маленьких белых книжках нашей поэтессы! Вот одна из этих комнатных «трагедий»:
Сжала руки под темной вуалью…«Отчего ты сегодня бледна?»— Оттого, что я терпкой печальюНапоила его до пьяна.
Как забуду? Он вышел шатаясь;Искривился мучительно рот…Я сбежала, перил не касаясь,Я бежала за ним до ворот.
Задыхаясь, я крикнула: «ШуткаВсе, что было. Уйдешь, я умру».Улыбнулся спокойно и жуткоИ сказал мне: «Не стой на ветру» [23].
V. Больная любовь
Осинский сказал про Ахматову: «Особенно сильна она в изображении неудавшейся отвергнутой любви». Это верно, но не полно и не точно. Любовь Ахматовой проникнута болью и страданием не только и не столько потому, что она не встречает взаимности, сколько потому, что она насквозь пропитана надломом и неврастенией, — свойствами утонченной аристократки «конца века»:
1) Как соломинкой пьешь мою душу.Знаю, вкус ее горек и хмелен.Но я пытку мольбой не нарушу.О, покой мой многонеделен… [24].
2) Ты пришел меня утешить, милый,Самый нежный, самый кроткий…От подушки приподняться нету силы.А на окнах частые решетки.
Мертвой, думал, ты меня застанешь,И принес веночек неискусный.Как улыбкой сердце больно ранишь,Ласковый, насмешливый и грустный.
Что теперь мне смертное томленье!Если ты еще со мной побудешь,Я у бога вымолю прощенье.И тебе, и всем, кого ты любишь…[25].
Апофеозом такой «любви» может явиться следующее стихотворение:
Было душно от жгучего света,А взгляды его как лучи.Я только вздрогнула: этотМожет меня приручить.
Наклонился — он что-то скажет…От лица отхлынула кровь.Пусть камнем надгробным ляжетНа жизни моей любовь.[26]
У Ахматовой даже любовь девочки, «что ходит в город продавать камсу», имеет много общего с «камнем надгробным»!
Щеки бледны, руки слабы,Истомленный взор глубок,Ноги ей щекочут крабы,Выползая на песок.
Но она уже не ловитИх протянутой рукой,Все сильней биенье кровиВ теле, раненом тоской[27].
Для Ахматовой характерна не только надрывность и неврастеничность любви, поэтесса не только подчеркивает болезненный страдальческий оттенок своих любовных эмоций, но и смакует эти страдания, упивается ими, славит их:
«Слава тебе, безысходная боль!»[28].
Таким настроениям вполне соответствует и словарь поэтессы. Арватов, путем лексического анализа стихов Ахматовой, получил следующие результаты: «В книге «Четки» слово «смерть» и производные встречается 25 раз. Затем идут: тоска (7), печаль (7), томление (7), мука, боль, грусть, горе, скорбь, тяжесть, горький; любимый цвет Ахматовой — черный; вещи и улыбка — неживые; дальше наудачу: как невесело вместе нам, скорбные скрипки, горько вспоминаю, тяжкий день, горькая слава и т. д. и т. п.; из эпитетов особенно часты — тайный и странный («Молодая гвардия», N 4–5, стр. 150).
И как бы мучительна ни была любовь, как бы ни ложилась она на сердце «камнем надгробным», расстаться с ней еще страшней:
1) После ветра и мороза былоЛюбо мне погреться у огня.Там за сердцем я не уследила,И его украли у меня.……………Ах! не трудно угадать мне вора,Я его узнала по глазам.Только страшно так, что скоро, скороОн вернет свою добычу сам.[29]
2) Ах, дверь не запирала я,Не зажигала свеч,Не знаешь, как усталая,Я не решалась лечь.
Смотреть, как гаснут полосыВ закатном мраке хвой,Пьянея звуком голосаПохожего на твой;
И знать, что все потеряно,Что жизнь — проклятый ад.О, я была уверена,Что ты придешь назад[30].
3) Ты всегда таинственный и новый,Я тебе послушней с каждым днем,Но любовь твоя, о, друг суровый,Испытание железом и огнем.
Запрещаешь петь и улыбаться,А молиться запретил давно.Только б мне с тобою не растаться,Остальное все равно![31].
А если разрыв произойдет бесповоротно, тогда выход один:
Неужели ты обидишьТак, как в прошлый раз;Говоришь, что рук не видишь,Рук моих и глаз.
У тебя светло и просто.Не гони меня туда,Где под душным сводом моста,Стынет грязная вода[32].
VI. Молитва между объятий
Удивляться такому исходу не приходится: социальные связи отсутствуют, общественной работы нет, производительного труда — тоже. Если отнять любовь, что же останется? Религия? Но ведь сама по себе она не может покрыть в XX веке все запросы душевной жизни молодой, импульсивной аристократки. Действительно, несмотря на все любовные надрывы, Ахматова до конца уделяет эротическим мотивам главное внимание, отнюдь не заменяя их мотивами религиозными, но тесно переплетая эти настроения друг с другом. Эйхенбаум отмечает «парадоксальный своей двойственностью (вернее — оксюморностью) образ героини — не то „блудницы“ с бурными страстями, не то нищей монахини, которая может вымолить у Бога прощенье». (Б. Эйхенбаум. «Анна Ахматова», Птб., 1923, стр. 114). Парадоксальность здесь только видимая. Ведь даже Хулио Хуренито знал, каковы взаимоотношения между монашеским аскетизмом и плотской страстностью. Мистика и эротика у Ахматовой переплелись настолько тесно, что друг от друга их никак не отделишь:
Под крышей промерзшей пустого жильяЯ мертвенных дней не считаю,Читаю посланья Апостолов я,Слова Псалмопевца читаю.
Но звезды синеют, но иней пушист,И каждая встреча чудесней, —А в Библии красный кленовый листЗаложен на Песни Песней[33].
Особенно наглядно это причудливое переплетение выражено в следующих строчках:
Но клянусь тебе ангельским садом,Чудотворной иконой клянусьИ ночей наших пламенных чадом[34].
Разве не шедевр — это сочетание?
Само собою разумеется, что смена любовных увлечений, по уверению Ахматовой, это — только поиски некоего предназначенного провидением Жениха (обязательно с прописной буквой!):
Прости, что я жила скорбяИ солнцу радовалась малоПрости, прости, что за тебяЯ слишком многих принимала[35].
Поэма «У самого моря» — не что иное, как мистическая повесть об ожидании таинственного Жениха.