лишнего, лишь вечные грозовые сумерки. Моракс уверен, что здесь есть и цветущие сады, и водопады, искрящиеся серебром, и солнечный свет, падающий сквозь тонкие бумажные перегородки, исписанные витыми штрихами, но всё это предназначено лишь для неё, когда она хочет коснуться своей памяти. Однако она гостеприимна, на свой лад. Одно движение ресниц — и сумерки рассеиваются. Теперь архонты стоят на скалистом уступе, и перед ними — море, солнце опускается за горизонт и он пылает золотом, почти таким же ярким, как золото Ли Юэ.
Эи не спрашивает, зачем он здесь, а Моракс не ищет ответа на этот вопрос для себя самого. Он пришёл, а она пустила его, и для него достаточно уже этого и того, что они делят одни воспоминания. Её причины неизвестны ему и волнуют его не больше, чем её — причины, по которым он здесь.
Но её гостеприимство не равно терпению. Никогда они не были похожи и никогда не стремились понять друг друга. Вот и сейчас они говорят будто бы ни о чём, будто бы каждый — о своём, с самим собой. Но Моракс заходит дальше, преступает невидимую грань, отделяющую земли, где властвует она, от его владений. Он упоминает тех, кто был дорог ей, и это вторжение она не может оставить без ответа.
Что-то в его словах задевает её и заставляет чуть медленнее, чем обычно, опустить веки и на мгновение оставить их прикрытыми.
— Ты будешь учить меня любви, Моракс? Беспощадный Властелин Камня.
И вот её лицо снова неподвижно, застывшее в вечности.
— Мы живём слишком долго, Эи, чтобы даже ты избежала этой науки.
Он отвечает ей таким же неподвижным взглядом. Две ожившие статуи древних богов, равнодушные друг к другу и всему миру, ведут беседу.
— Хм. В желании игнорировать реальность обвиняет меня тот, кто избегает даже проходить рядом с местом, где заточил собственную любовь.
— Осторожней со словами, Эи.
Он говорит спокойно, но она видит, как сверкнули его глаза. Она тоже ощущает поднимающуюся ярость. Стены её мира отражают её голос, и он звучит, как раскат грома.
— Ты слишком долго общался со смертными, Моракс. Я тебе ровня, в отличие от них, и не стоит бросать мне вызов.
Он не торопится с ответом, и она никуда не спешит. Он смотрит на солнце, опускающееся в океан, и видит в безоблачном небе вспышки молний.
— Ты права, — наконец говорит он. — Не стоит будить древнюю ярость. На наших руках и так слишком много крови.
— Пожалуй, — соглашается она, и снова устанавливается нейтралитет. Снова они равнодушны друг к другу, как он равнодушен к судьбе Инадзумы, а она — к будущему Ли Юэ. Как он — ко вспышкам её молний и она — к грохоту его каменных копий.
Она говорит, помолчав:
— Боги не слишком склонны дружить, верно?
— Вероятно, потому, что мы слишком похожи. Что мы можем дать друг другу, кроме одинаковых воспоминаний о временах, которые стёрлись из памяти смертных?
Она смотрит на него, чуть склонив голову набок.
— Разве не этого ты ищешь здесь, со мной?
Он кивает, помедлив, не отрывая взгляда от горизонта.
— Возможно. Но воспоминания не вернут прошлого, а попытки остановить время — бесплодны.
Она отворачивается и смотрит вдаль.
— По крайней мере — он ещё жив.
На мгновение ей кажется, что его ярость вернётся, но он сдерживает себя и тоже отводит взгляд.
— Ты ошибаешься. Это не то же самое. Они оба мертвы.
Она поводит головой и едва заметно пожимает плечом.
— Откуда тебе знать? Когда ты в последний раз спускался к нему?
Он молчит, прежде чем ответить.
— Никогда.
Боги не похожи на людей. Я, возможно, ближе к ним, чем Моракс; он же одинаково далёк как от меня, так и от них. Разве человек смог бы так легко отвернуться от прошлого? Разве я помыслил бы свою жизнь без него? Я не оставил бы своего места у его могилы и сам закончил бы свой век, не сходя с него. Но Моракс ни разу не вернулся ко мне. И я не сужу его. Таков он, и я люблю его.
Когда я впервые открыл глаза, он стоял передо мной. До того я был слеп, но не лишён других чувств. Я ощущал, осязал биение сердца земли, то, как кровь струится по её артериям, я слышал, как растут травы и как деревья поднимаются к солнцу, я воображал себе мир, но этого было мало. Я был одинок и лишён радости. Но он пришёл и дал мне её. И я полюбил красоту мира и его красоту.
Здесь, в темноте моей клетки, сознание время от времени возвращается ко мне. Я не знаю, как часто. Я словно блуждаю в тумане, полном ярости и мрачных видений, но иногда он тает, и на краткий миг я вновь становлюсь собой. И тогда я вспоминаю. И как первым, кого я увидел, был он, так же он первым поднимается из глубин моей памяти.
Когда я впервые открыл глаза и взглянул на мир, которого так жаждал, я не мог вымолвить ни слова. Он ошеломил меня. Горы поднимались к небесам, пряча вершины в облаках, лазурные воды сверкали у их подножий, змейками в серебряной чешуе бежали по дну ущелий, питали корни янтарных трав и деревьев, изгибавших ветви, подставляя их солнцу. Мир, который я слышал и осязал, был предо мной, и наконец я видел его. И прежде него, ближе него, я видел того, кто преподнёс мне этот дар.
Я полюбил его красоту, но не только лишь ту, что мог теперь видеть. Я полюбил красоту, скрытую в нём. Его постоянство, силу, его горячую, яростную страсть. Моракс, ты, всегда такой спокойный — теперь, наверное, ещё больше, чем раньше — я знаю тебя, знаю, какие страсти питают тебя. И знаю, что притом твой покой — не иллюзия. Ты так часто смешил меня своей отстранённостью, граничившей со слабостью ума, когда ум твой всегда был острее клинка Эи и быстрее ветров Барбатоса. Но боги далеки от нас, и иногда мир, которым ты правил, был большей загадкой для тебя, чем для любого смертного. И это я люблю в тебе тоже. Я люблю твой гнев — о, как великолепен ты был в бою в своей грохочущей, оглушительной ярости. И как нежен ты был на покрытой росой траве, склонившись надо мной и касаясь пальцами моего лица, или положив голову мне на колени и закрыв глаза, успокоенный и утомлённый, давая