Читать интересную книгу Всегда на страже (сборник) - Эдмунд Низюрский

Он верил, что человек, как бы он ни оступился, выложится до конца, если почувствует, что ему доверяют ответственное и важное дело.

С некоторых пор, время от времени к нам на заставу стали направлять из отряда, а иногда и с других застав злостных нарушителей дисциплины, так называемых «неисправимых» солдат. Помнишь, я категорично настаивал на том, чтобы написать рапорт на имя начальника отряда и изложить суть дела. Ты ничего мне тогда не ответил, только грустно так улыбнулся. И я понял, что ты, конечно, не в восторге от такой практики штаба, но подобного рапорта писать не станешь, потому что для тебя это равносильно, что расписаться в собственном бессилии.

А ты отступать не любил, к тому времени я уже узнал твой характер.

Ты не занимался воспитанием этих «неисправимых» специально. Ты просто спокойно и внимательно наблюдал, как повлияет на них наш коллектив. Ты верил в наших людей и потому не торопился с действиями. И часто случалось так, что все обходилось и без нашего с тобой вмешательства. Но если это все-таки не помогало, ты, как говорится, вызывал «неисправимого» на ковер (правда в канцелярии у нас ковра не было, не обзавелись) и прибегал к своему испытанному «вдуванию». Меня, бывало, бросало то в жар, то в холод, какие важные дела ты ему доверял, не забывая при этом убедить его в том, что автором всех этих предложений является он сам.

И «неисправимые» становились хорошими пограничниками, как бы в назидание тем командирам, которые постарались в свое время правдами и неправдами от них избавиться. Сколько их было у тебя, этих «неисправимых», за твою пограничную жизнь! И каждый, я уверен, надолго сохранил в памяти твои «уроки».

Помнишь Трофимова, нашего повара-хлебопека? Его прислали нам из хозвзвода, а перед этим он перебывал на трех или четырех заставах, и нигде с ним не было сладу. Удивительно спокойная и удивительно анархичная личность! Наши морали действовали на него, как патефон на глухонемого. И тогда ты прибег к последнему шагу. Ты узнал, что единственное, к чему Трофимов относится по-настоящему серьезно, это его завод и его прежняя работа. Ты как-то вызвал его в канцелярию и сказал, что завод сделал запрос на имя командира отряда и интересуется его службой в войсках, и что ответ готов, и он, Трофимов, может его прочитать. Переменившись в лице, Трофимов дрожащей рукой взял исписанный лист бумаги и стал быстро читать. Все его лицо до кончиков ушей сделалось багровым, а глаза он просто боялся оторвать от бумаги. «Ну, как, Трофимов, можно посылать?» - спросил ты. Трофимов положил письмо на стол, сказал «извините» и пулей вылетел из канцелярии.

Я не стал спрашивать, что ты написал в том письме, которое в тот же день ушло в Москву, но, судя по тому, как Трофимов разительно переменился тогда, а сейчас продолжает успешно трудиться на своем ЗИЛе, не трудно догадаться, какой вексель ты выдал ему в то сложное для него время, хотя завод и не делал никакого такого запроса…

Самолет немного снизился, и уши заложило точно ватой. Майор мой не просыпался, А внизу стали отчетливей видны дороги и даже мелкие тропки. Мы летели вдоль железнодорожного полотна, и по ниточкам-рельсам в том же направлении бежал игрушечный паровозик с такими же игрушечными вагончиками. А чуть правее была другая дорога, только уже шоссейная, и по ней тоже проворно двигались забавные крошечные машины.

Ты помнишь наши курильские дороги, Николай Павлович? Прошло уже столько времени, а они нет-нет да и привидятся мне во сне, особенно «осыпи». Начинается шторм, и приходит в движение целая гора, сползает вниз к морю, срезая и круша все на своем пути, и не дай бог оказаться там в ту минуту…

К нам редко кто заглядывал - не любили наш труднопроходимый участок. С обоих флангов нашу заставу прикрывали сопки, названные почему-то «Любовь» и «Разлука», обе крутые, труднодоступные, по сто с лишним метров высотой. Перемахнешь любую из них - полчаса отдышаться не можешь, недаром на вершине Любви какой-то шутник высек, на пихте; «С легким паром, товарищ!» Бывало, ты шутил, зазывая кого-нибудь из начальства в гости: «ОтРазлуки у нас всего пятнадцать километров, как-нибудь…»

Да, всего пятнадцать километров. Но каких! Не то что на лошади, даже пешком их осилить бывало совсем не просто, особенно в шторм, когда тебя почти на каждом шагу подкарауливали коварные «непропуски»…

Была весна. Лед сломало, но он еще долго не уходил от берега, подтаивая под ярким весенним солнцем. А потом начались шторма.

И неожиданно пришла беда.

30 апреля перед боевым расчетом ты вошел в канцелярию, и на тебе не было лица. Ты снял фуражку, повертел зачем-то ее в руках и сказал: «Ты знаешь, Женька рожать собралась. Я как чувствовал - хотел отправить ее еще когда лед стоял, а она мне все твердила: пятнадцатого, пятнадцатого… Ну, что теперь делать?»

Я молчал. Действительно, что делать? Корабль в такой шторм не пройдет, да и лед у берега - шлюпку не высадишь. А врач будет топать из отряда самое малое трое суток. Положение было критическим,

Как на грех, не было связи. Видно, на «осыпях» срезало одну нитку провода, и нас с трудом слышала только застава Иванова. Иванов, не теряя ни минуты, связался с санчастью, вызвал доктора, и уже минут через пять я под вашу с Пашей двойную диктовку записывал «советы и указания» медицины.

А потом он ушел с этой бумажкой, а я остался. И впереди была бесконечная ночь, и я не находил себе места: все думал, как вы там с Женей, справитесь ли… Часа в два зазвонил телефон. Я бросился к аппарату - думал ты, но звонил наряд с границы. А еще через час в канцелярию шумно ворвался дежурный по заставе Мулев и выпалил одним махом: «Товарищ лейтенант, тетя Женя дочку родила!»

А потом мы сидели с тобой на крыльце офицерского домика и молча курили. А там, далеко, за кромкой невидимого моря из тонкой желтоватой полоски рождался новый день. И ты сказал тогда: «Ну, вот и еще одна дочка у меня. Везет мне на женщин…» И улыбнулся улыбкой счастливого, но бесконечно уставшего человека.

И только много позже я узнал, что роды были неправильные, очень сложные даже для опытного врача, и я понял, чего стоила тебе та бессонная ночь…

Прошел год, и нам пришлось расстаться с нашей заставой: вместо заставы здесь решено было создать сменный пост. Меня переводили в отряд, ребят наших разбросали по заставам, а ты со старшиной Долгановым и еще двумя пограничниками оставался готовить имущество к эвакуации.

Ты помнишь, Николай Павлович, каким горьким было наше прощание. Ребята не могли сдержать слез, да и мы с тобой выглядели не лучше их. Мы поднялись на «Шпиль» - сопку в километре от заставы - и, прежде чем перевалить через нее, отсалютовали вам из всех видов оружия, пожалуй, впервые сознательно нарушив устав. Вы стояли на берегу, с вами была Маринка и Женя с Наташкой на руках, и все вы дружно махали нам вслед…

Ты знаешь, прошло уже больше десятка лет, но и сейчас у меня перед глазами совершенно отчетливо стоит та картина, будто врезавшаяся в память фотография.

Вам пришлось прожить на заставе почти два месяца, прежде чем за вами смогли прислать шхуну. Я слышал о ваших злоключениях, о том, что вам не хватало рук, и Жене с грудной Наташкой на руках приходилось нести службу на НП, вооружившись одной лишь телефонной трубкой. Знаю я и о том, как однажды прямым курсом на НП перла японская шхуна, и радио на ее палубе во всю горланило какую-то песню. Женя сначала растерялась, а потом схватила трубку и стала звонить на заставу, но никто не подходил: вы все что-то паковали на складах. Потом ты услышал ту песню со стороны НП, схватил автомат и со всех ног бросился через стрельбище. Ты прибежал и увидел свою плачущую жену, сжимавшую в руках и ребенка, и телефонную трубку…

Потом пришла шхуна. Ты погрузил на нее все заставское имущество, переправил Женю с девчонками, и началась твоя нашумевшая на весь отряд одиссея с перегоном скота.

Вы шли десять дней. Я знаю, что такое идти сопками по бурелому, сплошным бездорожьем,- самому приходилось искать тыловую тропу. На третий день медведь задрал у вас теленка, а потом вы чуть не потеряли и корову - она сорвалась в распадок, и вам только чудом удалось спасти ее, вытащив на веревках. Многие в отряде говорили тогда: «Чудак Рогозный! Зачем ему тащить оттуда это стадо? Пустил бы все на мясо, и точка». Но я-то знал, зачем тебе «это стадо». Ты шел принимать тринадцатую заставу, там тоже несли службу такие же люди, какие были и у нас с тобой, и им тоже по утрам после нелегкого наряда не помешала бы кружка парного молока…

Потом мне случилось несколько раз бывать у тебя на другой заставе.

Ты освоился на новом месте удивительно быстро, у тебя был «железный» контакт с рыболовецким колхозом, к вообще ты был весь в работе - здесь тебе было где развернуться, куда приложить свои силы. Ты отстроил новые складские помещения, заимел списанный колхозом старенький грузовичок и заставил его бегать… А осенью тринадцатая застава сдала инспекторскую проверку на «отлично». Это была уже третья твоя «отличная» застава. Ты был награжден медалью «За отличие в охране государственной границы СССР».