Читать интересную книгу Повержена в прах - Ричард Олдингтон

Такие вот черные мысли преследовали меня после того, как Борис восстановил спокойствие в моем доме, уведя Констанс ужинать, а потом в ночной клуб. Возможно, я был слишком зол и, разумеется, сгущал краски. Но зачем так глупо играть жизнью? Зачем лгать, будто печальные воспоминания лишили ее покоя, когда вся ее жизнь восставала против этого и красноречиво убеждала в том, что она неспособна на такие сильные чувства. Зачем хвастаться самоубийством Рене, подобно низкопробному журналисту, падкому на сенсацию? Я не очень жалел Рене. Кто стал бы на моем месте притворяться, будто его огорчает смерть никчемного, но самоуверенного паразита? А все же, если бы Констанс оставила его в покое, он мог бы, как червяк, жить потихоньку в свое удовольствие. Кто станет специально сворачивать с дороги, чтобы раздавить червяка? Еще меньше жалел я Бориса. Его странная, бессмысленная славянская чувствительность делала его идеальной жертвой; воображаю, какие нелепые и бурные сцены устраивали они друг другу! Констанс, вероятно, была в восторге от этого, полагая, что наконец-то она участвует в чеховской пьесе, которая разыгрывается не на сцене, а в жизни. Мне оставалось только надеяться, что в Борисе было кое-что от русского барина, и он хоть изредка бил ее. Могу себе представить, какое впечатление это на нее производило и как жестоко она ему мстила!

Интересно, какая Немезида покарает эту Гибриду?[10]

II

Мои размышления прервал новый звонок. Решив, что Констанс что-нибудь у меня забыла, я быстро оглядел комнату. Она имела обыкновение терять всякие золотые безделушки, но сейчас я не нашел ничего, даже пуховки. Неужели они вернулись, чтобы превратить мою квартиру в поле боя, разыграть передо мной еще одну сцену из «Идиота»? Притворяться, что меня нет дома, когда во всех окнах свет, не имело смысла. С величайшей неохотой я открыл дверь и увидел Мортона.

– Хелло! Как поживаете? – спросил он. – Заняты? Если да, я уйду.

– Нет. Заходите. Я очень рад вас видеть.

Мортон намного старше и гораздо терпимее к людям, чем я, – видимо, он умнее или, во всяком случае, опытнее меня. Так или иначе, но он достиг того возраста или состояния, в котором дух всегда безмятежен. Его ничто уже не волнует и не раздражает, как меня, – вероятно, потому, что он давно отказался от всякой надежды что-либо изменить. Наливая ему вина, я нечаянно разбил стакан и выругался с излишней горячностью. Он сочувственно посмотрел на меня сквозь очки.

– Что-нибудь неладно?

– У меня-то все в порядке. Но полчаса назад здесь была Констанс и…

– А-а!

– Я уж решил было, что она бросила Бориса. Но тут он сам заявился сюда – очевидно, так они условились – и увел ее… А тут еще Рене покончил с собой.

– Жаль. У меня были кое-какие виды на этого юношу. Я с удивлением взглянул на Мортона.

– На этого подонка? Я всегда считал его жалким ничтожеством. Ведь я сам видел, как он клянчил у Констанс деньги.

– Он был очень беден, а она, вероятно, казалась ему сказочно богатой. И очень расточительной. Того, что она просаживала за вечер, ему хватило бы на полмесяца. Но ради нее он ничего бы не пожалел. Он был молод, и чувству его нельзя отказать в искренности. Что, Констанс сильно расстроена?

– Не знаю, – сказал я, не скрывая раздражения. – Мне кажется, она разыгрывает какую-то роль, и это заставляет меня сомневаться в ее искренности. Сознаюсь, я не понимаю Констанс. Хотел бы я ее понять! Меня не интересует скандальная хроника ее жизни: пусть другие занимаются сплетнями. Мне кажется, порок – самое скучное, что только есть на свете. Он одинаково свойствен людям всех эпох, и неизбежная награда за него – содомское яблоко[11] и отвращение. Вполне естественно, но едва ди разумно было бы крикнуть: «Фу, срам какой! И не говори об этом!»[12] Но мне гораздо интереснее понять, как сна дошла до такой жизни. Вот вы, например, чем это объясните?

Мортон вынул из круглого ящика для сигар, стоявшего на столе, длинную «панателлу» и не спеша закурил.

– А случай любопытный, правда? – заметил он. – К таким неустойчивым и противоречивым натурам не подойдешь с обычной меркой. Да и вообще, разве можно по-настоящему «объяснить» чей-нибудь характер? Можно описать его, как это делает биолог. Но не более того, иначе наша оценка будет основана на предвзятом представлении о том, каким должен быть человек. Фрейдист даст вам одно толкование, набожный католик – другое, светский жуир – третье. Вам не придется долго думать над тем, что скажет каждый из них: объяснения их будут безнадежно противоречивы. На них нельзя положиться. Ну, а сами вы что об этом думаете?

Я коротко пересказал ему все то, что пришло мне в голову после ухода Констанс. Он слушал внимательно, изредка улыбаясь и покачивая головой.

– Кое в чем вы разобрались, – заметил он, когда я кончил. – Но далеко не во всем. Вы поняли, что у нее сложный и противоречивый характер, который всех нас заставляет недоумевать. Но вы выносите ей приговор. В своем воображении вы создали смутный образ идеальной Констанс, и вас злит, что на самом деле она не такая, какой, по-вашему, ей следовало бы быть. В вас сосредоточилась вся беспощадность разочарованного идеалиста, Боб.

– Меня злит, что она сама катится на дно– и тащит за собой других. Не спорю, у нее, быть может, бездна талантов и всяческих достоинств, но пользуется она ими только для того, чтобы унижать людей, отравлять им жизнь. Посмотрите на след, который тянется за ней и ведет в конце концов к этому отвратительному и жалкому самоубийству. Она – зло, которое нужно искоренить. У нее в руках власть – власть денег, власть класса, власть ее личности и пола, и всем этим она злоупотребляет. Не потому ли она портит других, что испорчена сама? Она ненавидит всех, кто ей не покоряется, и губит всех, кто перед ней капитулирует.

Мортон улыбнулся.

– Все это так, но не слишком ли свысока вы ее судите? Минуту назад вы говорили, что думали о том, какая Немезида покарает эту Гибриду. Так будем остерегаться Гибриды в нас самих, а главное откажемся от роли Немезиды. Мы могли бы всю ночь в праведном негодовании обвинять Констанс и превратились бы в самодовольных обывателей – только и всего. Не лучше ли вместо этого попытаться выяснить, почему она стала такой…

– Вот именно – почему? – подхватил я. – Всякие моральные обвинения я и сам не прочь отбросить. Ну, а что касается Немезиды, то, право же, если вспомнить о том, кем могла бы стать Констанс и кем стала на всю жизнь, вот вам и Немезида. Давайте займемся нашим «почему?» Я предвижу, что задача предстоит нелегкая.

– Английские высшие классы, – задумчиво начал Мортон, – это отнюдь не аристократия. Это – богатая и привилегированная буржуазия со всеми ее предрассудками, но отнюдь не с добродетелями. Каждый привилегированный класс прежде всего пытается наставить на путь истины своих паршивых овец, а если они оказываются неисправимыми, их изгоняют. Это в порядке вещей. Тот, кто не играет, никогда и не выигрывает. Однако в нашем нынешнем обществе для женщины эпохи Возрождения не больше места, чем для великого поэта. Вам не кажется, что Констанс – это Байрон в женском обличье?

– Ну нет! – решительно запротестовал я. – Байрон – гений. В ее возрасте он уже прославился на всю Европу. Я не говорю, что у Констанс нет талантов, но они остались втуне, а потому я вправе отбросить их в сторону. До сих пор ее главный талант – талант просто чудовищный – состоял в том, что она втягивала себя и других во всякие несчастья.

– Хорошо. Поставим вопрос иначе. Класс Байрона сделал его жизнь невыносимой, и он порвал с ним. Класс Констанс – собственно говоря, тот же самый – поставил ее в подобные же условия. В обоих случаях общество поступило безжалостно и, думается мне, неразумно. Разве не осудило оно этим само себя?

– Так, так. Значит, вы полагаете, что выдающаяся личность, принадлежащая к высшему классу, не может и не хочет принять его мораль и, следовательно, вынуждена бросить ему вызов? Иными словами, Констанс – жертва своей среды?

– Да, мою мысль можно выразить и так, – ответил Мортон, – но я предпочел бы что-нибудь менее категорическое. Люди не поддаются точной классификации. Пока что этому препятствует множество предубеждений. К тому же, люди, вроде Констанс, так высокоразвиты и так различны, что каждый из них представляет собой чуть ли не самостоятельный вид. Биология человека немногого достигла, если здесь вообще можно говорить о каких-то достижениях. Что знаем мы о законах наследственности? Почти ничего. А ведь наследственность имеет громадное значение. Я никогда не видел мать Констанс – она умерла почти тридцать лет назад, – но отец ее был со странностями. В округе его и сейчас называют Сумасшедшим Лордом. Трудно сказать, какие из своих странностей Констанс унаследовала от него. Наверно, в ее жилах есть капля кельтской крови, а эта кровь не всегда удачно смешивается с нашей германской. Кроме того, семья ее, к сожалению, была очень богатая. Потомки миллионеров, утрачивая энергию и целеустремленность родителей, обычно наследуют лишь жадность и беспринципность. Впрочем, они даже могут сохранить энергию, но не целеустремленность – у них нет никаких целей, кроме эгоистических.