Читать интересную книгу Романы прославленных сочинителей - Уильям Теккерей

И приятели повернулись и пошли прочь вдоль по Ватерлоо-плейс, мимо клуба «Парфенон», и вскоре скрылись из виду, зайдя в ближнюю кухмистерскую, чтобы пообедать там студнем из говяжьих ножек. Имена их были Сэмюел Джонсон и Ричард Сэведж.

Меж тем в кофейне лилась беседа, стремительная и блестящая.

– Что я вижу, клянусь чертовой дюжиной и всеми дьяволами в придачу! проговорил обладатель духовного сана. – Вы, кажется, в синем с золотом, сэр Ричард, тогда как вам надлежало бы носить глубокий траур.

– А кто умер, святой отец? – спросил его собеседник.

– Вот тебе раз, господин мой лорд Болинброк! Не будь я Джонатан Свифт, – хотя я и в этом не так уж убежден, ибо кто может с уверенностью назвать своего отца? – в нашей среде свершено жесточайшее убийство. Детище Дика Стиля зарезано варварской рукой, колесовано и четвертовано, и сделал все это не кто другой, как вот он, Джо Аддисон. Резал бы ты собственных детей, Джо, вор и убийца.

– Я? – удивился достопочтенный Джозеф Аддисон. – Чтобы я да убил Диково детище? Да я ему крестный отец.

– Да, и обещался подарить серебряный стаканчик, только не сдержал слова, – подхватил Дик.

Джозеф нахмурился.

– Детище, о коем я веду речь, это – Роджер де Коверли, баронет. За что ты убил его, кровопийца? Весь город в слезах по благородном герое; нынче утром у меня в соборе все женщины были в трауре; все книгопродавцы в отчаянии, а Линтот говорит, что «Зритель» не расходится и на треть против прежнего после смерти доблестного джентльмена.

И настоятель собора святого Патрика извлек на свет номер «Зрителя», содержащий знаменитый рассказ о смерти сэра Роджера.

– Вот. Купил только что на углу Веллингтон-стрит. Там по всему Стрэнду стоит вой – рыдают мальчишки-газетчики.

– Да, что за чудо – Гений, Гений божественный и прекрасный, – промолвил джентльмен, облокотившийся о тот же камин, перед которым сидел горбатый кавалер в сером, бывший, к слову сказать, не кем иным, как мистером Александром Попом. – Что за царственный дар, что за восхитительный секрет у Искусства! Оно может Идею сделать достовернее Действительности; сковать наши сердца, поработить наши надежды, сожаления, слезы – и все ради игры ума, чистой эманации мозга! Оно может Бестелесному придать вещественность, облачно-воздушное, словно по волшебству, вызвать к земной жизни, – таковы возвышенные права Поэта, если я правильно понимаю Поэзию, – а мне столько же знакомы звуки Гомеровой лиры, как и аккорды струн, прославивших похищение нежных локонов Белинды (здесь мистер Поп покраснел и раскланялся, очень довольный), – таковы, сэр, говорю я, царственные права Поэта-Творца: он переворачивает мир, не требуя рычага; если он не в силах вдохнуть жизнь в самое смерть, как якобы сделал Орфей, зато он может создать Красоту из Ничего и преодолеть Смерть, сделав Мысль бессмертной. Эй! Джемми, еще бутылочку нантского.

И юноша – ибо тот, кто обращался с этой речью к собранию блистательнейших умов Европы, был совсем еще юн, – вылил содержимое бутылки в серебряную кружку и залпом осушил ее превесело за здоровье всех собравшихся. То была уже третья бутылка за вечер. Вскоре затем он с изящным поклоном покинул кофейню – потом видели, как он на великолепном арабском скакуне прогалопировал мимо Национальной галереи.

– Кто этот юный щеголь в синем с серебром? Он побивает самого Джо Аддисона по части выпивки, а благочестивый Джо у нас первый выпивоха па все три королевства, – добродушно сказал Дик Стиль.

– Его статья в «Зрителе» намного превосходит лучшие твои писания, Дик, лежебока ты эдакий, – отозвался достопочтенный мистер Аддисон. – Ведь это он – автор Девятьсот девяносто шестого номера, за который вы так хвалили меня.

– Негодник обставил меня, когда мы с ним состязались в чтении стихов на память, и выиграл у меня десятипенсовик, чума его возьми, – сказал декан Свифт.

– Он предложил поправку к одному месту из моего «Гомера», – воскликнул мистер Поп, – и тем выказал себя тонким знатоком и ученым!

– Он так близко знаком с французским королем, как ни один смертный; надо не спускать с него глаз, – заметил лорд Болинброк, в ту пору государственный секретарь по иностранным делам, и, подозвав некоего подозрительного субъекта, который пил в сторонке за отдельным столиком, шепнул ему что-то на ухо.

Меж тем кто же он? И где он, этот юноша, восхитивший всех умников Лондона? Его огненный скакун возвращен в Сити; его роскошное придворное одеяние сброшено, взамен надет долгополый суконный кафтан торговца и скромный приказчичий фартук.

Джордж де Барнуэл на стогнах Чипсайд – на стогнах Чипсайд, у ног Марты Милвуд.

том IIIВ камере осужденного

– Quid me mollibus implicas lacertis [3], моя Элинор? Да нет, – добавил Джордж, и слабая улыбка осветила его изможденное, но благородное лицо, зачем говорю я с тобой словами римского поэта, тебе непонятными? Но в Жизни, о моя чаровница, в Природе, а также в Неразгаданном Лабиринте – этом сердце, к коему ты припала, есть многое, чего ты не в силах понять. Да, да, моя красавица, ведь Непонятное есть не что иное, как Идеальное. А что есть Идеальное, как не Прекрасное? А что есть Прекрасное, как не Вечное? И человеческий ум, посягнувший постичь все это, подобен Тому, кто блуждает по берегу и, видя перед собою tina poluphloisboio thalasses [4], замирает в священном трепете пред Лазурной Загадкой.

Очи Эмилии наполнились вновь хлынувшим потоком влаги.

– О, говори! Говори еще, мой Джордж! – воскликнула она, и цепи Барнуэла забренчали, когда девушка в порыве чувств прильнула к нему еще теснее.

Даже тюремщик, приставленный надзирать за Узником, был потрясен его благородной и как нельзя более уместной речью и заплакал горькими слезами.

– Ты плачешь, мой Сноггинс, – промолвил юноша, – но почему? Разве Жизнь была так сладостна для меня, чтобы я желал ее сохранить? Разве Удовольствие не приносит за собой усталости и пресыщения? Или Честь – Обмана? Богатство Забот, а Слава – Насмешек? Ха, ха! Мне опротивел Успех, мне надоели Наслаждения. Я пресытился Вином, Весельем и – не удивляйся, моя Аделаида, Женщинами. Все это я отбрасываю как детские игрушки. Жизнь – детство души. Я стал взрослым и жажду Бесконечного! Поймите! Вы думаете, завтрашний день внушает мне страх? Но разве Сократ колебался перед чашей с ядом? Разве Сенека медлил в своей ванне? Разве Брут уклонился от меча, когда была проиграна его великая ставка? И даже слабодушная Клеопатра, разве она уклонилась от смертельного укуса змеи? Чего же ждете вы от меня? Моя великая игра сыграна, и теперь я расплачиваюсь. Погрузись же в мое сердце, о блистающий клинок! Приди на грудь мою, верная змея! Приветствую тебя, миротворный образ Вечности! Чаша с цикутой? Наполни же ее до краев, мальчик, ибо душа моя жаждет Безмерности! Приготовьте ванну, о други, нарядите меня на завтрашний пир – умастите члены мои благовониями, а кудри мои – елеем.

– Знамо дело, – перебил его Сноггинс, – в нашем отделении ванны не положены; а вот масла для волос, это можно, Эмми в два счета сбегает.

Узник рассмеялся громко и весело.

– Хранитель мой меня не понимает, а ты, моя красавица? Что скажешь ты? Но с этих губок, думается мне, слетает plura sunt oscula quam sententiae [5]. Я поцелуями осушаю твои слезы, голубка моя. Когда меня не станет, они потекут тише, потом иссякнут, а там уж эти глазки станут сиять другому, как прежде сияли бедному Джорджу де Барнуэлу. Но до конца ты его не забудешь, прелестница. Ведь он был честный малый, и сердце у него было доброе, и все это знают…

– Конечно, конечно, доброе! – воскликнули тюремщик и девушка прерывающимися от волнения голосами. И ты, читающий эти страницы, ты, непойманный вор и убийца, никого, на свое счастье, пока не убивший, ты, Преступник in posse [6], если не in esse [7], – отнесись сочувственно к тому, кто воспользовался Случаем, не выпавшим тебе, и верь, что Разум и Красота пышным цветом расцветают порой на скамье подсудимых, под грубыми покровами арестантского платья.

* * *

В деле, по которому он был осужден, Джордж де Барнуэл ни под каким видом не признавал себя виновным.

– Я допускаю, что мог ошибиться, – говорил он его преподобию тюремному капеллану. – Но преступления не совершил. Будь это Преступление, я испытывал бы Раскаяние. А где нет раскаяния, не могло быть и преступления. Я не сожалею о содеянном, следовательно, я невиновен. Разве такая теорема неверна?

Доктор богословия признал ее неоспоримой.

– А что мне за причина раскаиваться, сэр, – продолжал Юноша, – если я избавил мир от подлого червя [8], от человека с презренной душой – от существа, неспособного понимать Истинное и Прекрасное? Когда я стоял перед моим дядей в саду наследственного замка де Барнуэлов, залитом лунным светом, я ощутил, что сама Немезида явилась, дабы повергнуть его. «Пес, – сказал я дрожащему рабу, – отвечай: где твое Золото? Ведь ты не способен им воспользоваться. Я употреблю его на воспомоществование Бедности, которую ты бездушно попираешь; на развитие Наук, которых ты не понимаешь; на возвышение Искусства, к которому ты слеп. Отдай Золото, и ты свободен». Но он безмолствовал, и я его зарезал.