Ваняточку же сборная гуманистов признала. Еще бы! Курсант стал военным особистом. Он умел выпивать и с вохровцами, и с офицером, щупал ляжки их женам, но только для взаимного удовольствия и никогда для хамства. Не шло дело с физиком. Ваняточка, будучи на взводе, мог постучать в комнатку челяди глубоко заполночь, слышал скрип железной кровати, но пущен не был ни разу. Собственно, с этого времени физик и исчез. И расцвел в джунглях капитализма, как только сумел туда попасть. Гад ползучий.
– А я мог тогда взломать дверь и подушечкой его, подушечкой, – говаривал потом Ваняточка.
– Не мог, – обреза̀ла Надюша. – Не такой ты человек, чтоб убить лежачего.
Глаза же Ваняточки туманились от безумного скрещения мыслей. Что же правильней было бы? Подушечкой или все-таки не смочь? Ах, эти остроконечные вопросы! Так и живешь с ними десять, двадцать, а то и тридцать лет. И саднит, саднит в памяти этот скрип кровати под человеком, который не хочет тебе дверь открыть, западло ему это. И ты уходишь, жалко шаркая тапками. А ведь убей он тогда физика, не совершил бы тот предательства родины. Это ведь из грехов наиважнейший. Тут убить – как спасти! Вот так и продолжал жить Ваня, Ваняточка, до полного облысения, не решив для себя главный вопрос жизни. Надо ли было войти со взломом? И подушечкой, подушечкой…
Ольга узнала про эту мысль дядьки много-много позже. Уже после Хрущева, в середине шестидесятых, Надюрка и Ванятка вернулись в город теткиной юности. Именно здесь тетку ждал большой взлет в связи со слиянием партии в единое целое после вражеского разделения ее на сельскую и промышленную. Их возвращение в Р. чуть было не помешало Ольге через годы поступить в МГУ. Тетка кричала, что только таких, как она, там не хватало. Нечего задираться. Что, в Р. нет институтов? Она сама тут училась и была выбрана Москвой. А ты кто такая? Мать смотрела на дочь жалостливо: «Может, и правда, Оля?» Дочь же поступила в МГУ и сделала сразу две глупости: вышла замуж и забеременела. Пришлось снимать каморку. В эту каморку приехала в гости мама. Тут и возникла история у мамы, которая к нашей отношения не имеет никакого, но как приправа, как неожиданный мазок в почти готовой картине, как самое то, без чего нет цельного мира, ее придется рассказать.
Итак, Ольга с ребенком, мужем, с тремя копейками в кармане – глаза бы всех не видели, а тут мама, любимая, хорошая, но так некстати. Деликатная мама старается не быть дома, ходит, смотрит витрины, стесняется случайных зеркал, придумывает, что бы приготовить на обед, чем порадовать замученную дочь. И по дороге покупает двух живых, бьющих хвостами карпов. Матери сорок три года, но ей неловко, что она моментами выглядит моложе Ольги. Горе и стыд какие!
И тут навстречу подворачивается мужчина, теперь бы сказали «мачо», но тогда, в начале восьмидесятых, не было новых чудных слов, которых теперь больше, чем привычных старых. Высокий красивый дядька, завгаражом, с кооперативной квартирой, глядевшей окнами на «Рабочего и колхозницу», бездетный. Жена уже лет десять как ушла к врачу-гинекологу – пошла у них любовь-морковь. Мачо, еще не будучи этим словом, даже плакал, а после как-то утром проснулся, потянулся до хруста косточек – и все. Как и не было тонкой и капризной женщины-жены, за которую когда-то хотелось или умереть, или убить. В общем, на эти два «у» ушло у него лет восемь жизни, а потом с хрустом все и кончилось. И пошло-поехало на хорошей машине – все-таки завгар. Стал он по утрам смотреть на крутые бедра колхозницы за окном, удивляясь глупости этой пары, скрестившей в сущности теперь бесполезные предметы. От отрицания главного символа кино как правды жизни пошел дальше. И как-то, идя пешком, встретил такую всю из себя маленькую, мягонькую женщину с авоськой, в которой бились хвостами два карпа, бились как оглашенные за право жить, хотя, скорее всего, по-рыбьи чуяли, что шансов у них на победу ноль. Почему-то он остро почувствовал муку карпов и рассердился на мягонькую.
– Не жалко? – грубо спросил он ее.
– Жалко, – ответила она так жалобно, что он тут же простил ее. Более того! Как-то живенько представил, как ей хотелось, дамочке, речной рыбки, а тут как раз выдвинули посередь дороги цистерну с плещущей живностью, ну, как пройдешь мимо? И он взял у женщины авоську и легонько стукнул кулаком по головам обреченных рыб, а потом завернул их в «Правду» о целых шести страницах и сложил в толстую полотняную сумку, которую всегда носил при себе – мало ли что встретится по дороге. Яички там, или суповые наборы, или сайра с привесом в виде двух пачек соды и горчицы. На улице попадались иногда удивительные находки. Без сумки выйти – жизни не понимать.
В общем, пока мама гостила в Москве у дочери на Сретенке, роман, возникший на рыбьем фронте, развернулся во всю мочь, и владелец квартиры с окнами на известную скульптуру сделал предложение разведенной провинциалочке. Потому как взыграли в нем все нерастраченные соки жизни, и не было большего счастья, чем тискаться в крохотке подвала, пока не было Олечки. Конечно, естественно спросить, а почему бы не тискаться на просторной площади с окнами на монумент? Но именно тут, в запрете и неудобстве, вспоминалась общая бедность и теснота молодости. И хотелось ощутить ее до сердечной боли, чтоб в другом месте снять ветхую одежку и потянуться всласть новым освобожденным телом. Квартира невесте была предъявлена, в ней пристойно попили чай, но руки не распускали. Мало ли чудного на свете, а русский человек по части чуди стоит первый, и нет ему равных.
Мама уехала, чтоб уволиться с работы учительницы младших классов, продать какое ни есть барахлишко: они с мачо подали заявление в загс, и времени у нее было на все про все месяц.
Она уже купила билет в Москву за десять дней, как положено, и умерла во сне. У нее разорвалось сердце. Известно: скрипучие больные – люди практически вечные, а те, кто без бюллетеней всю жизнь, сгорают как спички. Воистину, болѝ, моя болезнь, болѝ сильнее, дольше жить буду. В гробу мама лежала хорошенькая, светленькая и улыбалась.
Ольга не могла найти в Москве жениха-мачо, он уехал в командировку в Прибалтику, хотел купить там «Спидолу» и кое-что для молодой жены – трикотаж там, янтарь или украшения для кухни.
Ольга на кладбище потеряла сознание. Она очень хотела тогда умереть, и ей дана была временная смерть, и она там увидела гневно раскрытые глаза мамы и даже успела на нее обидеться за это. Потом обрадовалась, что мама смотрит живыми глазами, но ее уже трясли изо всей силы и совали в нос нашатырь. И она снова увидела, что мама лежит мертвая, закричала, рванулась обратно, но тут же обмякла и уже маму не видела. Тетка была в ответственной командировке и на похороны сестры не поспела.