Она очнулась на минуту…
Что это? Большие, лихорадочные глаза ребенка пристально, не мигая, смотрит в темноту.
— Ты спишь, Бобик?..
Ответа нет, а глаза высе смотрят, смотрят…
И, глядя на них, она вспоминает такие же светлые голубые глаза — безответного и тихого мужа… А она не задумываясь нанесла этому честному любящему сердцу жестокий, непоправимый удар, лишь только на пути ее встретился демон, давший ей всю неизведанную сладость блаженства. О, этот кубок запретного яда она осушила его до дна и так горек он кажется ей в эту минуту!
Ни слезы матери, ни уговоры Таты, ни мольба мужа не удержали ее.
Очертя голову, кинулась она в новый поток… как пьяница, бросающийся на вино, захлебываясь в нем и чуть не умирая от слишком большого избытка счастья. Это был стройный аккорд двух душ, двух сердец, двух умов, отчаянно смелых, не знавших ни страха, ни предрассудков.
И что это была за любовь!.. Господь Великий и Милосердный… И теперь расплата за все, за все. Яд страсти заменился ядом стыда, горечи, раскаянья…
Но к чему жертва? Чем виноват этот невинный, слабый ангел? За что? За что?.. Ее сухие до боли глаза впивается в темноту с застывшим в них алчным запросом:
— За что? За что?
. . . . . . . . . . . . .
А глаза все смотрят… смотрят…
В горле Бобика хрип и свист.
— Тата! Тата! Он умирает…
Еще стон… еще хрип… Тихо…
Что-то оторвалось в груди и полетело вслед за ребенком.
Слез нет… Все кончено… Одно страшное роковое отчаяние.
. . . . . . . . . . . . .
IV
Пение затихло… Певчие одевали свои балахоны, как-то странно взмахивая рукавами…
От свежей могилки с памятником молящегося ангела исходит тонкий аромат роз и гелиотропа…
— Катя, идем! Все кончено! — шепчет Тата и берет ее под руку.
Ее глаза опухли от слез, губы дергает судорога.
— Постой еще немного…
И молодая женщина смотрит, не отрываясь, на свежую могилку и на молящегося ангела, перевитого венками роз и левкоя…
А в голове шумит… И сердце замерло, как неживое…
— Мама, какие это духи? — слышится ей, как во сне, жалкий серебристый и милый голосок.
— Ирис и вербена! — Ирис… ирис… вербена…
Чье-то незнакомое сочувственное лицо склоняется к ней.
— Домой, скорее домой! Это пройдет, пройдет, не беспокойтесь…
— Вербена, — уже громко твердит она, — вербена…
И замертво падает на руки Таты…
__________
— Уйди, уйди! Не могу… Мучитель…
— Не гони, Христа ради… все равно, прошлого не вернуть… Будем вместе мыкать твое горе… Голубка, родная, жизнь моя, радость…
Листья давно пожелтели… Балкон обнажился… Осеннее солнце бросает прощальные лучи на цветные стекла… Красноватый отблеск от них резким пятном ложится на его разом поседевшую голову и на ее срезанные во время горячки кудри…
— Уйди, уйди!
Она отталкивает это когда-то непобедимое, гордое, а теперь жалкое и молящее лицо…
Какая мука в опустевшей груди… Какая пытка…
Все кончено… Ни любви… ни ласки…
Их унес бледный мальчик с собой в могилу…
Жутко… больно….
И зачем он приходит мучить, терзать ее… Бесполезно… Между ними он — беспомощный, трогательно хилый…
Они его убийцы.
Будь она с ним неотлучно, охраняй она его хрупкое тельце и душу своими постоянными ласками, заботами — он жил бы такой светлый, хорошенький, кроткий…
Ее горло сжимает подступившая судорога рыданий…
— Уйди! — резко и грубо кричит она, сама пугаясь своего крика…
Он схватил ее руки, худые и бледные после болезни… сжал их… заглянул в глаза — в эти широко раскрытые, почти безумные глаза и отшатнулся в ужасе… Такой смертельной, такой дикой ненависти он не встречал в жизни. И он понял, что все кончено, поспешно поднялся и, не глядя на нее, молча вышел…
Заскрипел под его тяжелыми шагами шаткие ступени балкона… Стукнула калитка…
Тогда она машинально встала со стула и, подойдя к двери, смотрела, как постепенно удаляется его высокая, теперь несколько сгорбленная под бременем горя фигура.
Еще… еще раз мелькнула она за поворотом аллеи… Вон вдали еще темнеет сквозь поредевшую листву его широкоплечая шляпа… Исчезла… Ушел… не видно больше… Все кончено…
Она одна… одна… в целом мире… А сердце все ноет… ноет…