Читать интересную книгу Ночные рассказы - Питер Хёг

В двух шагах от него, на солнце, стояла стройная темнокожая служанка в белом платье. В руках у неё был большой кожаный чемодан, принадлежавший самому старшему, четвёртому члену компании, краснощёкому господину с меланхоличным взглядом, пористой и нездоровой кожей лица, хвастливыми нафабренными усиками, в дорогом костюме из английского твида, жилете и шейном платке, показавшимися Дэвиду убийственными в тропической жаре.

В то мгновение, когда молчание стало уже совершенно невозможным и Дэвид протянул руку, чтобы представиться, всех четверых снова накрыло облако пара, и чьи-то заботливые руки, подхватив Дэвида с его багажом, повели его по перрону мимо вагонов с солдатами, мимо товарных вагонов, которые впервые должны были привезти изрядное количество благ западной цивилизации в шахты Катанги, а обратно — медь и золото, к прицепленному салон-вагону и подсадили на подножку. С медленно плывущей подножки он увидел, как их королевские величества и бельгийский окружной комиссар машут на прощание, а за здание вокзала стремительно, словно падая на горизонт, опускается солнце. Солдаты салютовали, подняв винтовки в открытых окнах вагона, и Дэвид подумал: «Мы отправляемся вглубь Африки: ощетинившись штыками как ёж, воинственный ёж на рельсах», — и в то же мгновение почувствовал смущение из-за своей неуёмной фантазии и оттого, что так много людей машут им и кричат «ура», и, краснея, он нерешительно отступил в маленькую гардеробную, находившуюся позади него.

Здесь он на минуту задержался, поправляя свой светлый костюм. Потом открыл дверь и вошёл в салон.

После проведённого в тропиках месяца Дэвиду стало казаться, что он более или менее привык к неожиданной смене тьмы и света, к резким контрастам, от которых в первые недели у него начиналась головная боль. И тем не менее сейчас он застыл на пороге, пытаясь осознать, как же так получилось, что прямо из Африки он шагнул в максимально возможный и при этом совершенно европейский комфорт. Пол салона был покрыт толстым тёмно-красным восточным ковром, на окнах были тяжёлые кремовые шёлковые шторы, вокруг стола стояли обитые кожей кресла, на стенах висели картины, изображающие тенистые рощи, потолок украшала позолоченная лепнина, в дальнем конце салона белел настоящий мраморный камин, и весь этот невероятный интерьер освещался двумя стоявшими на столе высокими изящными керосиновыми лампами.

Его попутчики стояли, словно поджидая его, и слово, пришедшее Дэвиду в голову, когда он вновь окинул взглядом военную форму и господина в твиде, было слово «театр». «Совершенная театральная декорация, — подумал он. — Вот почему здесь всё трясётся и качается: нас опускают с колосников на сцену».

В этом образовавшемся разреженном пространстве, полном неопределённости и лишённом какой-либо направляющей силы, человек в твидовом костюме выступил вперёд, неловко поклонился, подождал, пока сотрясавшие его левое плечо нервные судороги, пробежав по лицу, не затихли, и заговорил вежливо и внушительно.

— Господа, — сказал он, — позвольте мне представиться. Я репортёр. Вчера я имел честь передать Его Beличеству сообщение о победе наших войск. То есть, как вы понимаете, я только вчера приехал примерно этим же путём, по реке, — путешествие, которое я проделывал и прежде, много лет назад. Поэтому позвольте мне, воспользовавшись моим относительно богатым опытом и той — как бы поточнее выразиться — responsabilite sociale,[6] которую предполагает возраст, взять на себя обязанности хозяина дома, — и он легонько похлопал по спинкам двух широких кожаных кресел. Дэвид с военным заняли предложенные им места, и Дэвид подумал, что приглашение в данном случае прозвучало похоже на приказ и что за вежливостью этого пожилого человека уже с самых первых его слов скрывается нечто, что Дэвид — если бы он не видел, насколько изысканно был одет сей господин и насколько во всех отношениях респектабелен, — мог бы вполне для самого себя определить как презрительное безразличие.

В углу на табуретке, без всякого приглашения и по-прежнему сохраняя молчание, устроилась девушка.

— Наше путешествие, — продолжал человек, чьими гостями они теперь оказались, — вчера, как мне сообщили, было посвящено искренности, и, значит, оно не должно стать обычной поездкой на поезде, по окончании которой всё так же незнакомы своим попутчикам, как и вначале. Напротив, мы должны предпринять всё от нас зависящее, чтобы выполнить пожелание Его Величества касательно искренности — нам следует без промедления познакомиться друг с другом. Меня зовут Юзеф Коженёвский, но мои друзья, к которым, как я совершенно убеждён, после нашего путешествия я смогу причислить и вас, называют меня Джозеф К.

Тут чернокожий слуга внёс бутылку шампанского в серебряном ведёрке, поставил его на стол и занялся разведением огня в камине. В это же время паровоз начал свой долгий подъём к далёким горам, весь состав стало немного потряхивать, а Дэвид поймал себя на мысли, что даже здесь, у экватора, ночи бывают холодными.

Вдруг он осознал, что все ждут его, и выпрямился.

— Меня зовут Дэвид Рен, — сказал он, — я математик.

Это добавление вырвалось у него непроизвольно. Ему следовало бы представиться секретарём датской делегации, но разве их хозяин не сказал, что у них впереди ночь, посвящённая искренности?

А Джозеф К. при этом удовлетворённо потёр руки.

— Математик, — сказал он, — как приятно, как… символично. Разве вы не согласитесь со мной, что математика — самая истинная из наук, более всех других дисциплин приблизившая нас к постижению мира?

— О, конечно! — воскликнул Дэвид, и, покраснев, он с плохо скрываемым удовольствием добавил: — Один великий математик как-то сказал, что, когда Бог создал небо и землю, и отделил свет от тьмы, воду от тверди и верх от низа, он показал себя математиком, потому что эти действия предполагают знание бинарных отношений. Так что на вопрос, что было в начале, мы можем ответить: в начале была математика.

— Блестящий афоризм! — сказал Джозеф К. и попытался открыть шампанское, но ему это не удалось, а Дэвид заметил сильно распухшее правое запястье. Тогда военный взял у него бутылку, и в его больших ловких руках пробка выскочила лишь со слабым шипением углекислоты, после чего он медленно и осторожно, держа салфетку между теплом руки и холодом бутылки, налил шампанское в бокалы, откинулся в кресле и с сильным немецким акцентом произнёс:

— Я — фон Леттов. Генерал Пауль фон Леттов Форбек.

Даже для Дэвида, который был не чужд некоторой гордости за своё невежество относительно тех сторон жизни, которые не упоминаются в математических журналах, это имя, когда оно было произнесено, прозвучало столь весомо, словно в помещении материализовалась конная статуя. Для послевоенной Европы генерал фон Леттов Форбек стал самим воплощением мужества, он был героем, и в данном случае не имело никакого значения, что он воевал на стороне потерпевшей поражение Германии. Всю Мировую войну в Восточной Африке Леттов Форбек сражался с отвагой льва, мудростью слона и ядовитостью змеи за законные немецкие колонии против безнадёжно превосходящих сил противника. Среди англичан и индийцев, привезённых на африканский континент для участия в европейской войне, он стал мифической личностью, которую они никогда не видели, но присутствие которой всегда ощущали. Во главе своих белых солдат и чернокожих «аскарис» он довёл до совершенства тактику булавочных уколов — партизанскую войну, которая оттягивала неизбежное столкновение и неизбежное поражение и за которую ему дали то же прозвище, что утвердилось за хитрым римским консулом Квинтом Фабием Максимом — «Медлитель». После поражения Германии, получив приказ из Берлина, он сложил оружие у Касамы и вернулся на родину, где его встречали как героя и где его ожидали почётные военные и политические посты. Вокруг него сам собой возник ореол мученика, и подразумевалось, что если бы генерал Леттов Форбек не получил приказа о капитуляции, он бы сражался где-нибудь на берегах озера Танганьика и по сей день.

Теперь этот титан, призрак из джунглей, о котором все слышали, но которого мало кто видел, удобно расположился напротив них в широком кожаном кресле.

— Господин генерал, — произнёс Джозеф К. и, выражая бессилие, развёл руками, — у меня нет слов. Избранник бога войны здесь среди нас! Позвольте сказать, что я — теперь, когда я знаю, что это вы, — позволю себе считать, что знаю вас, господин генерал, потому что я, конечно же, читал ваши «Воспоминания о Восточной Африке» и ваши незабываемые «Воззвания к немецкой нации», где вы напоминаете всем нам, что колонии следует держать железной хваткой и никогда не выпускать их из рук. Господин Рён, вам следует встать со мною рядом, чтобы мы оба, представители соответственно победивших и… осмотрительных держав, смогли поднять тост за храброго сына Германии и Европы, Кунктатора[7] из Немецкой Восточной Африки, — и Джозеф К. быстрым привычным движением подвижной левой руки опорожнил свой бокал и наполнил его заново.