Читать интересную книгу Берёзовая роща. Плащаница царя Герода - Андрей Шилин

Сегодня я создал первую главу моего величайшего романа, который впоследствии станет новейшим академическим пособием для писателей будущего.

Я проснулся утром в прекрасном настроении. Он пришёл ко мне ночью и сказал что пора, что это произойдёт сегодня. А утром он оставил свой знак, чтобы меня не подвела память. Действительно прекрасный день, чтобы убить. Он назвал мне место, где должно это произойти и причину, веское доказательство не вины, а избранности кандидата, героя моей первой главы. Ведь он же запутался, бедняга, ну как же можно верить сразу в несколько богов. Сегодня я буду его пастырем.

Нарядиться старушкой – оригинальная мысль, но так к нему можно близко подобраться, усыпив его бдительность. Как же искренно он радуется, видя благоговейную улыбку, впрочем, человек его профессии видит десятки таких глуповатых рожиц – признак скорого и лёгкого одурачивания жертвы. Ещё первые доисторические охотники применяли эту верную тактику – прикинуться жертвой и дать хищнику в приступе эйфории преследования самому себя насадить на колья волчьей ямы.

За чашкой чая старушке вдруг становится нехорошо, и глупец бежит за сердечными каплями. Большинство бабушек имеют при себе достаточно сильные снотворные, а уж эта пришла вообще с транквилизаторами. Так что глоток такого креплёного чая из чашки уносит из мира реальности молодой организм. Всё остальное – дело 20 минут. Он даже не почувствовал, когда я сверлил ему голени и прибивал ладони к стене. Когда он очнулся, всё было готово. «Веришь ли ты в Бога?» – спрашиваю я его. «Что ты со мной сделал-ла?» – отвечает он вопросом на вопрос. Тогда я рассказываю ему простую историю великого Человека, которую знают и дети. Для достоверности я поджигаю паяльную лампу и подношу достаточно близко к лицу отступника. «Знаешь ли ты, как жарко днём на вершине Голгофы?» – последние слова моего вопроса тонут в истошном крике.

Мне очень жаль причинять страдания бедняге. Но я не могу остановить процедуру. Временами я даю ему пить…

На третий день, когда я наконец вижу печать искреннего раскаянья на багрово-фиолетовом лице, то с облегчением прекращаю его страдания, протыкая копьём его стремящееся к жизни сердце. Умирая, он шепчет последним выдохом: «Спа-си-по»…

2

Миновав бараки с прислугой, Арик Моше вошёл в Хасмонейский дворец с тайного прохода. Теперь характер его движений сильно переменился. Трусливая шавка с зажатым между ног хвостом превратилась в кабана-секача. Уверенно впечатывая трещащие подошвы сандалей в глянцевый мраморный пол, длинные мосластые ноги несли своего хозяина к сердцу дворца, где находился кабинет тетрарха. Два слоноподобных воина даже не двинули и мускулом на лице, чтобы остановить гостя, и тот прошёл в двери к Антипе, как проходит нож сквозь тёплую лепёшку.

В комнате стояло массивное кресло спинкой к двери. При звуках вошедшего кресло дёрнулось, и из-за него показалось лицо растерянного и рассеянного юноши. Спустя мгновение лицо из задумчивого превратилось в доброжелательное и послало в сторону двери приветливую улыбку.

– А, друг мой, – сказало лицо и вытянуло из-за спинки кресла мягкое тело с намёком на будущую тучность, – проходи. Хочешь вина?

Он протянул гостю золотой бокал.

– Мой господин, смею ли я… – начал в нерешительности Моше – но легко и быстро выхватил из протянутой руки предложенное, мягко коснувшись губами перстней властителя.

– Брось, друг мой, – повторил тетрарх, – выпей вина. Тебе предстоит выслушать мою просьбу.

– Господин, ты знаешь, что я прежде умру, чем откажу тебе в любой просьбе. – сказал Арик, залпом выпив из бокала и в предвкушении интересного дела, и сел без приглашения напротив собеседника.

Губы тетрарха передёргивались нервными гримасами. Временами он касался углов губ, тёр виски и переносицу, заламывал кисти рук.

– Ты знаешь, – начал с волнением Антипа, – что мой отец перед смертью сделал много злодеяний. Их очень тяжело забыть. Мне. Людям.

– Но он же был кесарем, – попытался возразить Арик, – и был волен в своих поступках. Многие из его, как вы сказали, злодеяний мы не можем осуждать. Они творились на благо Иудеи, поддерживали порядок в стране.

– Которой больше нет. – пробормотал тетрарх, потом как бы встрепенулся и продолжал. – Он был отцом, и я любил его как отца. Любил и боялся. Боялся как правителя. Знаменитого царя иудейского Герода Великого. Мне было 20 лет, когда произошло великое избиение младенцев.

– Да, я много об этом слышал. Я родился два года спустя после этих событий, и каждый день благодарю бога Яхве, подарившего мне эту жизнь и не давшего появиться в чёрные времена.

– А многим так не повезло. Четырнадцать тысяч детей в возрасте до двух лет. И это только официальная цифра. А брат мой Антипатр? Он и так после отца должен был унаследовать власть. Отец же, подозревая его в заговоре, приказал отрубить ему голову. Своему сыну! Ты понимаешь?

– Господин, успокойтесь, – с участием сказал Арик, – могу только выразить удовольствие, так как ваше высочество не оказалось в подобной ситуации, и испытали участи старшего сына в семье.

– Да, у последышей в семье есть подобные привилегии – остаться в живых и жить в зависти и осторожности, чтобы их не заподозрили в подготовке переворота. На нас, всех пятнадцати потомках царя, непечатный знак Великого Герода в душе.

– Ваше высочество, прошло уже больше 20 лет! – попытался изобразить удивление утомлённый Моше. – а Вы рассказываете с такими чувствами, будто все события произошли вчера. Неужто прошлое для Вас настолько волнительно?

– Друг мой, мне сорок лет. Если ты думаешь, что дела минувших годов меня ещё волнуют, то ошибаешься. Я не жалуюсь ни на что. Мы всегда живём в непростые времена. Как бы хорошо ни жилось, всегда будут орды недовольных и воинственных. Жертвы неизбежны никогда. У спокойного правителя народ гибнет из-за собственной распущенности, у тирана – от его жестокости в поддержании порядка.

Стараясь сдержать раздражение, тетрарх шагнул к столу и налил вина. Жестом приглашая собеседника присоединиться, он стал медленно, маленькими глотками цедить сквозь зубы вино из кубка. Взгляд его стал туманный и задумчивый. Он как будто смотрел далеко вперёд, прожигая глазами все предметы на пути.

Через некоторое время, когда Арик от скуки стал крутить головой и разглядывать детали помещения, Антипа как бы очнулся и обратился к нему:

– Ты хочешь знать, почему я позвал тебя к себе? Мне рассказывали, что у нас в Иершалиме ты лучший живописец. У кого ты учился ремеслу?

– Ни у кого, господин. Помню, ещё с раннего детства всё время что-то где-то чертил: то углём на домах, то ножом на камнях. Эх и пришлось побегать, я вам скажу, от хозяев. Не раз били за такое ремесло. Один раз только девочка попросила нарисовать ей покойного братишку. Я сделал. Тогда и узнал, что есть рисовая бумага и краски. Работать над картиной мне очень нравилось. Несколько ночей я писал по памяти лицо малыша, виденное один раз. Временами даже забывался и приходил в себя только утром, после чего ложился спать и не вставал до первых сумерек. Когда картина была готова, девочка отдала мне все деньги, которые были в семье, а потом везде ходила с моей картиной, разговаривала с ней и знакомила её с людьми. Все решили, что она сошла с ума от печали по любимому братику. А вскоре она была найдена в ущелье с разбитой головой. Её принесли домой, где она прожила ещё день и умерла. Перед смертью она призналась, что братик с картинки предложил ей полетать как птички. Хоронили её, положили ей в руки надорванную картину братика – любимую игрушку последних месяцев. Картинка трепетала в её руках, будто на ветру. Но ветра не было… Потом отец запретил мне рисовать. Но иногда бывают заказы, и довольно денежные…

– Послушай меня, мальчик, – прервал Арика Антипа, – тебе не обязательно рассказывать о себе. Слух о себе распространяет сам человек, славу о человеке разносят люди. Мне довольно славы, которая идёт впереди тебя. Теперь о деле. Герод – мой отец – умер страшной мучительной смертью, весь в язвах и гноящихся ранах, в которых кишели черви. Незадолго до кончины ему не дали проткнуть себе шею мечом слуги, и он заколол одного из них. Умер Герод на глазах у меня в душераздирающих криках, хрипении и проклятиях. Когда его затихшее тело закрыли полотном, на поверхности холста выступили пятна коричневой жижи из язв, глисты под покрывалом ещё активней задвигались, и было похоже, что мёртвый всё ещё жив. Целый день его никто не трогал. Утром следующего дня с окоченевшего Герода слуги сняли полотно, чтобы подготовить к похоронам и отпрянули, не угадав в лежащем царя. На земле лежал человек с идеально чистой кожей и умиротворённым лицом, как будто почивший праведник. Царя пышно похоронили, а покрывало с его тела убрали в склеп. И вот, по прошествии стольких лет мне снится отец, как он лежит мёртвый под покрывалом, как тогда на лужке перед дворцом, а потом поднимается, даёт мне это покрывало и наказывает, чтобы на этом холсте лучшим живописцем Иершалима был написан его образ.