папа.
Старик Джейкобс громко прокричал:
— Все расходимся! Шоу окончено! Пошевеливайтесь!
Я все еще стоял и глазел вокруг, вместе с несколькими такими же ротозеями, пока папа не схватил меня за плечо и не вытолкнул из музея. Как велел старик Джейкобс, народ быстро расходился.
— Вы вернетесь! — сказал Блюм, откидываясь на спинку кресла и улыбаясь. — Вы вернетесь!
В этом он был прав. Я хотел вернуться, но не собирался платить пятьдесят центов. Однако несколько ночей спустя все-таки отправился в музей с Роупером, Беном и другом Бена Оуэном. Мы собирались тайно проникнуть внутрь. Я знал, что это не есть хорошо, но нам очень хотелось досмотреть коллекцию Блюма. Оуэн приехал на пикапе и отвез нас на «куриное ранчо», припарковав машину на дороге, немного не доехав до дома. Остаток пути мы прошли пешком. Было уже поздно. Мы ожидали, что музей будет пуст, однако боковая дверь сарая оказалась открыта, и внутри горел свет.
Мы тихо подошли. Ни у кого из нас не хватило смелости войти в дверь. Увидев в торце здания что-то похожее на маленькое окошко, мы обошли сарай и заглянули внутрь.
И увидели в комнате Блюма, причем ближе к окошку, чем я думал. Он принес из дома несколько своих куколок из куриных потрохов и играл с ними, будто маленький ребенок, скрещивая их на среднем столе с женскими скульптурками. Я видел, как он взял куколку, похожую на старика Джейкобса, и снял с нее маленький комбинезон. Затем взял одну из обнаженных женщин и соединил их вместе. Он поставил их на пол, и они начали… двигаться — толкаться друг о друга. Блюм тихонько рассмеялся и что-то пробормотал. Слов мы не расслышали, но звучало как какое-то стихотворение. Потом он встал и расстегнул штаны. Тут-то мы и бросились оттуда от греха подальше. Что бы ни собирался делать Блюм, это было ненормально. Мы все это поняли. На обратном пути никто из нас не проронил ни слова.
В ту ночь, впервые с тех пор, как я был маленьким, ко мне пришла женщина. Она по прежнему была обнажена и выглядела точно так же, как и в первый раз. Я увидел ее, когда проснулся, чтобы сходить в уборную. Она просто стояла в углу комнаты. Я замер, когда она подошла ко мне. Вся комната пропахла влажной землей. Мне было страшно, так же страшно, как и в прошлый раз. Я хотел позвать папу, но мой голос меня не слушался. От запаха земли подкатила тошнота, но когда она взяла мои руки и положила их на свои груди, я совсем забыл о запахе. Она протянула руку, стянула с меня пижамные штаны и толкнула меня на кровать.
Мы пробыли в постели некоторое время, и мне уже не надо было идти в уборную, и запах влажной земли меня уже не беспокоил.
Она что-то делала со мной в постели. Некоторые вещи я хотел, чтобы она делала, но большую часть нет. Когда все это закончилось, я заплакал, и как только она ушла, бросился в свой шкаф и разбил все маленькие скульптурки, которые сделал. Я больше не хотел иметь ничего общего с ней. На следующее утро, когда папа был занят бритьем и прочим, я собрал осколки, вынес их на задний двор и бросил на кучу веток, которую мы собирались сжечь на следующей неделе.
Позже, в тот же день, я наконец набрался смелости поговорить с папой о музее и спросил его, знает ли он, кто была эта женщина.
— Блюм сказал: "Она мать всех нас", - сообщил я ему.
— У Блюма куриные мозги. Он не знает, о чем говорит.
От этих слов я рассмеялся, но папе было не до смеха. Он перестал полоть, оперся на мотыгу, и посмотрел на меня с каким-то серьезным выражением лица.
— Никто не знает, кто эта женщина, — сказал он. — Одно время ходили разговоры, что она была здесь, в Долине, еще до нас, когда здесь жили только индейцы. Старик Джейкобс говорил, что помнит ее со своего детства, и тогда она выглядела точно так же, — папа покачал головой. — Все, что я знаю, если когда-нибудь увидишь эту женщину, держись от нее подальше. Не подходи близко. Иначе… — его голос постепенно затих. Он задумчиво посмотрел на Долину. Я был уверен, что он думает о женщине. Вспомнив маленькую скульптурку из коровьей шкуры, которую он сделал с маленькой дырочкой между ног, вспомнив, что женщина делала со мной, меня пробрал жуткий холод.
На минуту мы погрузились в молчание.
— Как выглядела мама? — спросил я. Раньше я собирался задать этот вопрос миллион раз, но так и не смог решиться. — Я никогда не видел ее снимка.
Он снова начал полоть, делая это так, чтобы не смотреть мне в глаза.
— Не думай об этом, — сказал он. Это был не тот ответ, который я хотел услышать. — Лучше возвращайся к своим делам.
Я вернулся к работе, но не переставал думать об этом. Я не мог понять, почему Блюм не делал скульптурок женщины, а только обычных людей, людей из Долины, людей, которые как раз таки делали скульптурки женщины. Для меня это была какая-то бессмыслица.
Позже, в тот же день, мы узнали, что Ропер, Бен и друг Бена Оуэн накануне вечером погибли в аварии на Пайнтоп-роуд. По видимому, это произошло сразу после того, как они высадили меня. Мне повезло, что они высадили меня первым, иначе я тоже мог бы погибнуть. Шериф сказал, что они, должно быть, выпили. Я точно знал, что это неправда, и не мог отделаться от мысли — авария как-то связана с этой женщиной.
Может именно поэтому она пришла в мою комнату.
Я был напуган, как никогда в жизни, и следующие несколько дней оставался рядом с домом: спал, ел, занимался домашними делами, держась как можно ближе к папе. Даже если мне нужно было пописать посреди ночи, я сдерживался, не вставал и крепко держал глаза закрытыми до утра. Я не видел эту женщину и ничего не слышал, и больше не делал скульптурок, хотя, по правде говоря, когда я копал яму для столбов и наткнулся на индейскую глину, мне очень даже захотелось этого.
Несколько дней спустя к нам пришла толстая женщина.
Я, как всегда, ел хлопья на кухне, а папа пил кофе на веранде, чего он почти никогда не делал. Выглядело так, будто он знал, что она придет. Ее привел Блюм. Какое-то время они сидели и шептались на крыльце,