Иван уже забыл, что разговаривал с Анастасией. Его всего трясло, на уголках рта появилась пена. Пнул ногой свечи под образом, оказался в кромешной темноте. Ударил кулаком в потолок:
– Отворяй, бездельник!
Люк в подклеть тут же распахнулся, в него просунул голову стряпчий Василий Губов:
– А чего темень-то?
– Тебя не спросили. Руку дай, дурень.
Выбравшись из подвала, царь снял скуфейку, оббил ее о плечо Губова.
– Думный дьяк Тимофей Никитин к тебе просится, – сказал стряпчий, отряхивая монашескую накидку царя. – Всю ночь, говорит, скакал не жалея коня.
Государь оттолкнул Василия, вытер скуфьей лицо, бросил на пол.
– Чего ему надобно?
– Не знаю, – развел руками Губов. – Тебя желает видеть по неотложному делу.
– Помолиться спокойно не дают, – проворчал царь. – Ладно, вздремну немного, потом приведешь.
– По неотложному! – поднял палец вверх стряпчий.
Царь сплюнул, вспомнив что в храме, перекрестился.
– Никакого покоя мне грешному. А ежели сбегу от вас к англицкой Елизавете, что будете делать, и там достанете?
– Не покидай, государь, пропадем.
– То-то. Бес с тобой, веди Тимошку. Но ежели дело пустое, обоих велю комарам в лесу скормить. Али в пруду слободском утопить.
– Там и так ужо рыбы на покойниках от жира лопаются.
– Пшёл! Ишь, осмелел, выхлест сучий.
Губов скоро поклонился, убежал. К государю вышли чернецы из-за алтаря. Иерей Евлогий нес серебряную тарелку с пресными просфорами для помина и причастия.
Иван покривился, полоснул злым глазом. Монахи тут же скрылись.
Колокол бил по голове, словно молотом.
– Звонаря уймите, разошелся! – крикнул он им вдогонку.
Поднявшись в тесные покои собора, государь, скинул черную накидку, выпил анисовой водки, погрыз яблоко. Улегся на топчан. Что это думного дьяка угораздило сюда ночью мчаться? Неужто опять бояре в Москве какое беззаконие учинили? А ведь ноги целовали – только останься. Сам архиепископ Пимен упрашивал. У-у поганое племя! Никому верить нельзя. Того и гляди отравят.
Царь поглядел на обгрызенное яблоко, поморщился, швырнул в беленую стенку. Оно разлетелось вдребезги о низкий свод настоятельской кельи.
И Филиппа по доброте душевной митрополитом сделал. «Да не будет опричнины, да будет только единая Россия. Ибо всякое разделенное царство запустеет». Тьфу! А я за что борюсь? Об чем и речь, надобно всех недовольных бузотеров в бараний рог свернуть, как вошек повывести, тогда не будет и разделения. За этим Филиппом глаз да глаз, первый мышьяка подсыпет.
Колокол смолк, повисла тишина. Мысли от водки постепенно успокоились. Кажется, даже задремал, когда в келью вломился стряпчий Василий. От хлопнувшей окованной двери Иван открыл глаза. Лицо Губова было перекошено, глаза вытаращены. Государь даже испугался, сел на топчане.
– Ну, где Тимошка? – подозрительно спросил он.
– Нету Тимошки, государь.
– Как так? Шутки шутишь?
– Помер думный дьяк Никитин.
– В своем уме, он что мертвый сюда приехал?
– Приехал-то живой, знамо, а тут и помер. Кинжалом зарезался. Тем, что ему в прошлую зиму посланник сибирского хана подарил. Такой, с костяной ручкой из древнего зверя. Баловался на столовом дворе и случайно напоролся.
Царь встал, схватил стряпчего за грудки. На камзоле Губова затрещали швы, отлетела одна застежка.
– Рядом людишки были, видели?
– Бориска Годунов.
– Кто таков?
– Сын вяземского помещика Федора Кривого. Парня сюда его дядя, жилец Дмитрий Годунов привел. Бориска на конюшне помогает. Говорит, кинжал из груди дьяка вынул, а уж из того дух вон. Весь в кровище измазался.
– Допросить и Бориску, и Дмитрия. Нет, я сам. В клеть пока. Тимошку обыскали, может при нем чего было? Зачем-то ведь прискакал.
– Лично осмотрел, государь. Ничего нет кроме мушкета, трех копеек, да мешочка с солью.
– Всё?
– Ну-у…, – помялся Губов, – за щекой золотой дукат угорский.
– Не об том, дурень.
– Более ничего.
– Зачем же он приезжал? Смута? Стрельцы замоскворецкие взроптали? Думные бояре, прознав что собираюсь Елизавете письмо писать, братца двоюродного на престол готовят? А Ивана мого и в расчет не берут.
– Так он тут.
– Кто? – выпучил глаза еще сильнее царь, так и не выпуская стряпчего.
– Князь Старицкий. Ворота за ним только успели закрыть. Со свитой пожаловал.
– Ему чего надобно, а?
Поняв, что Губов не ответит на этот вопрос, отпихнул того к двери. Но дверь уже открывалась. В келью, согнувшись чуть ли не пополам, вошел князь Владимир Андреевич Старицкий. Был он при параде – в дорогой золоченой накидке, высокой шапке с жемчугом. Затхлую келью наполнил аромат заморских благовоний. Кланяться не стал, приложил руку к сердцу. Стряпчий, не дожидаясь приказа, неслышно выскользнул из покоев.
– Не ожидал, – первым заговорил Иван. – Водки хочешь?
– Хочу.
– С чем пожаловал, за матушку просить станешь? Так, сказывают, ей хорошо в монастыре.
Князь сам налил себе водки.
– А ежели просто проведать решил, нельзя?
Царь ухмыльнулся, тоже выпил.
– Смотрю на тебя, Иван, и удивляюсь, – сказал Старицкий, – рубишь со своими опричниками головы направо и налево, а врагов у тебя меньше не становится. Может, и вправду тебе лучше к Елизавете податься?
– А-а, – повеселел государь, – решил прямо здесь от меня шапку Мономаха получить. Что ж, я не против. Отказную грамоту теперь и напишу в твою пользу. Завтра князь Мстиславский в Слободе обещался быть. Он от земства бумагу печатью и скрепит. И Собор созывать не придется. А сам сей же седмицей в Англию отбуду. Надеюсь, королева и без уведомления примет.
Хлопнул в ладоши. Когда появился Губов, велел:
– Тащи перо, чернила и бумагу.
Но князь вытолкал стряпчего вон.
– Не время комедию ломать, братец.
Положил на стол маленькую серебряную коробочку.
– Что это? – нагнулся к ней царь.
– Яд для тебя, государь. Византийский. Я его должен передать твоему повару Маляве. А надоумил меня в том твой верный гончий пес Григорий Лукьянович Скуратов-Бельский.
На Александрову крепость вновь обрушился снегопад. На этот раз настоящий, зимний. Поднялся сильный ветер. Он носил над Слободой тучи из белых хлопьев и желтых листьев. В высокое окно кельи, где сидели Рюриковичи, ударилась заполошная ворона и с диким карканьем унеслась прочь.
Пробуждение первое
– Забавная история, – сладко, до хруста в суставах потянулся продюсер Петя Вельяминов. Нажал на кнопку шкафа с напитками, выбрал кофе «руссиано». Когда-то напиток назывался «американо», но один из отечественных премьер-министров когда-то в шутку предложил его переименовать в «руссиано», название так и осталось. – Чем она закончилась, нашли убийцу думного дьяка Никитина?
Его коллега журналист Илья Плетнев рассматривал объемное изображение двойной звезды Сердце Карла в скоплении Гончих псов. Перед первым коротким сном, когда выходили из Солнечной системы, он рассказал приятелям историю, услышанную от профессора Давыдова. Историю о том, как Малюта Скуратов вроде бы готовил заговор против государя всея Руси Ивана Васильевича. Профессор собирался написать роман на эту тему, но не успел, умер, оставив после себя лишь начальные наброски. И те сохранились лишь в памяти Ильи. Почему рассказал? Оператор Юра Головин всегда приставал к нему в минуты безделья – «наплети что нибудь, Плетнев, у тебя язык без костей». Почему именно о Скуратове? Что первое пришло на ум, то и рассказал. Возможно, потому что Скуратова-Бельского в свое время тоже называли Гончим псом, как и созвездие, к которому летели. Вернее, к звезде Чара в этом созвездии. А если точнее – к планете Энона. Древнегреческая нимфа Энона была прорицательницей, по её вине погиб муж Парис, который в ней души не чаял. Она то ли отказалась его вылечить, то ли отравила. Потом, кажется, и сама повесилась. Словом, темная история, как и с покушением на Грозного.
– Не знаю чем закончилась, – пожал плечами Илья. Тоже налил себе кофе, вновь сел за квантовый компьютер. – Меня больше беспокоит – не напрасно ли мы летим за 27 световых лет. Что они там за Центр биорепродукции придумали?
– А по мне все равно куда лететь, – поднялся со своего кресла Юра Головин. – Все лучше, чем на Земле от безделья изнывать или по спутникам Юпитера лазать. Надоело, ужо всё обсосали. Ну ладно еще, когда командировка в недра Европы, есть что поснимать и суточные хорошие. А если опять по заводам на Каллисто, Ганимеда и Ио… Тьфу. Уж лучше в другие системы. Сколько нам еще?
– Сто раз ужо спрашивал, – поморщился продюсер. – Два сна по тринадцать лет. И три дня бодрствования. К следующему вторнику будем. Обратно через червоточину облака Оорта, вернемся в свое время на Земле. Ну, может, с разницей в неделю. Как в прошлый раз, когда летали к Сириусу.