над новой книгой Гайдар, я или кто-либо другой из друзей Фраермана.
Едва только приближалась весна, как Гайдар, где бы он ни был в эту пору, шлет уже, бывало, нам письмо в Москву, полное зависти к скорому нашему отъезду в Солотчу. Письмо присылалось обыкновенно, разумеется, в шуточных стихах. Я приведу несколько строк из него:
Из этих теплых дальних стран,
Где снегу вовсе нет,
Рувим Исаич Фраерман,
Мы шлем тебе привет.
Придет пора — надев трусы
(Какая благодать),
Ты будешь целые часы
На речке пропадать,
Где в созерцательной тиши,
Премудр и одинок,
Сидишь и смотришь, как ерши
Тревожат поплавок…
А кончалось письмо обыкновенно тем, что Гайдар бросал Крым, Черное море и приезжал в Солотчу.
Старый дом и все окрестности Солотчи полны для нас особого обаяния.
Здесь были написаны многие книги, здесь вечно случались всякие веселые и невероятные истории, здесь в живописности и уюте сельского быта все мы жили простой и увлекательной жизнью.
Нигде мы так не погружались в самую гущу народной жизни, нигде не входили в такое непосредственное общение с природой, как там.
Ночевки в палатке вплоть до октября на глухих озерах и реках, дым костров, рассветы, заповедные реки, десятки друзей от мальчишек до древних стариков с их удивительными рассказами, рыбная ловля, цветущие безбрежные луга, крики птиц, волчий вой — все это погружало в необычайный мир — почти сказки и вместе с тем прекрасной реальности.
Мы с Фраерманом исходили многие сотни километров по Мещерскому краю, но ни он, ни я не можем сказать, положа руку на сердце, что мы его знаем. Каждый год он открывает перед нами новые свои красоты и становится все интересней, характерней вместе с движением времени нашей эпохи.
Невозможно припомнить и сосчитать, сколько ночей мы провели с Фраерманом то в палатках, то на сеновалах, то в избах, то просто на земле, на берегах озер и рек, в лесных чащах. Сколько было встреч и всяких случаев — то опасных, трагических, то смешных, сколько мы наслушались рассказов, к каким богатствам народного языка мы прикоснулись, сколько было спора, смеха и осенних ночей, когда особенно писалось в бревенчатом доме, где на стенах прозрачными каплями темного золота окаменела смола…
Писатель Фраерман неотделим от человека. И человек неотделим от писателя. Литература призвана создавать прекрасного человека, и к этому высокому делу Фраерман приложил свою умелую и добрую руку. Он щедро отдает свой талант величайшей задаче для каждого из нас — созданию счастливого и разумного человеческого общества.
1949
Константин Паустовский
Дикая собака динго,
или Повесть о первой любви
I
Тонкая ле́са была спущена в воду под толстый корень, шевелившийся от каждого движения волны.
Девочка ловила форель.
Она сидела неподвижно на камне, и река обдавала ее шумом. Глаза ее были опущены вниз. Но взгляд их, утомленный блеском, рассеянным повсюду над водой, не был пристален. Она часто отводила его в сторону и устремляла вдаль, где круглые горы, осененные лесом, стояли над самой рекой.
Воздух был еще светел, и небо, стесненное горами, казалось среди них равниной, чуть озаренной закатом.
Но ни этот воздух, знакомый ей с первых дней жизни, ни это небо не привлекали ее сейчас.
Широко открытыми глазами следила она за вечно бегущей водой, силясь представить в своем воображении те неизведанные края, куда и откуда бежала река. Ей хотелось увидеть иные страны, иной мир, например австралийскую собаку динго. Потом ей хотелось еще быть пилотом и при этом немного петь.
И она запела. Сначала тихо, потом громче.
У нее был голос приятный для слуха. Но пусто было вокруг. Лишь водяная крыса, испуганная звуками ее песни, близко плеснулась возле корня и поплыла к камышам, волоча за собой в нору зеленую тростинку. Тростинка была длинна, и крыса трудилась напрасно, не в силах протащить ее сквозь густую речную траву.
Девочка с жалостью посмотрела на крысу и перестала петь. Потом поднялась, вытащив лесу из воды.
От взмаха ее руки крыса шмыгнула в тростник, а темная, в пятнах, форель, до того неподвижно стоявшая на светлой струе, подпрыгнула и ушла в глубину.
Девочка осталась одна. Она взглянула на солнце, которое было уже близко к закату и клонилось к вершине еловой горы. И, хотя было уже поздно, девочка не спешила уйти. Она медленно повернулась на камне и неторопливо зашагала вверх по тропинке, где навстречу ей по пологому склону горы спускался высокий лес.
Она вошла в него смело.
Шум воды, бегущей меж рядами камней, остался за ее спиной, и перед ней открылась тишина.
И в этой вековой тишине услышала она вдруг звук пионерского горна. Он прошелся по просеке, где, не шевеля ветвями, стояли старые пихты, и протрубил ей в уши, напомнив, что надо спешить.
Однако девочка не прибавила шагу. Обогнув круглое болотце, где росли желтые саранки, она наклонилась и острым сучком вырыла из земли вместе с корнями несколько бледных цветов. Руки ее уже были полны, когда позади раздался тихий шум шагов и голос, громко зовущий ее по имени:
— Таня!
Она обернулась. На просеке, возле высокой муравьиной кучи, стоял нанайский мальчик Филька и манил ее к себе рукой. Она подошла, дружелюбно глядя на него.
Возле Фильки на широком пне увидела она котелок, полный брусники. А сам Филька узким охотничьим ножом, сделанным из якутской стали, очищал от коры свежий березовый прут.
— Разве ты не слышала горна? — спросил он. — Почему же ты не спешишь?
Она ответила:
— Сегодня родительский день. Мать моя приехать не может — она в больнице на работе, — и в лагере меня никто не ждет. А почему ты не спешишь? — добавила она с улыбкой.
— Сегодня родительский день, — ответил он так же, как она, — и ко мне приехал из стойбища отец, я пошел его проводить до еловой сопки.
— Разве ты уже проводил его? Ведь это далеко.
— Нет, — произнес с достоинством Филька. — Зачем я буду его провожать, если он останется ночевать возле нашего лагеря у реки! Я выкупался за Большими камнями и пошел искать тебя. Я слышал, как ты громко пела.
Девочка посмотрела на него и засмеялась. А смуглое лицо Фильки потемнело еще