Читать интересную книгу Игра в расшибного - Владимир Масян

— Понятное дело, не маршаль.

— Дело говори, — злился Кузьмич.

— Война тебя, братка, перекосила. Кто этой стерьве в глаза глянул, не жилец боле. Которым ране, другим опосля пришлёт своего уполномоченного — костлявую с косой наперевес.

— Хенде хох, что ли?

— А ты вокруг гля: инвалидов— калек почти всех подгребла. Теперя, кого по госпиталям и санбатам прописывали, раненых да контуженых чисто метёт. Сколь нас осталось?

— Тут наша не пляшет, — соглашался Фролов и замирал над кружкой, нашёптывая в утешение: «Всё одно жалко мужика. Славный человек был, нашенской волжской породы. Волгарь, одним словом».

Но оказывалось, что его причитания слышали все.

— Кончилась, братка, наша слава. Теперя мы им не нужные стали.

— Правильно, мёртвый герой дешевле живого. Только кто их считал, мёртвых-то?

— Им теперя живые, как кость поперёк горла. Боятся, кабы мы от ихних наград свою долю не потребовали.

Котька сердцем чуял правоту фронтовиков: чем дальше отодвигалась первая радость Победы, тем больше и злее говорили те о горечи потерь, а главное — о так и не сбывшихся надеждах на послевоенную счастливую жизнь.

* * *

Вера умела быть незаметной в доме. Котька быстро привык к её присутствию, оценил, что девушка мыла полы и убиралась, не различая выделенных каждому квадратных метров, стряпала на двоих и не стеснялась иногда обстирывать его. Корякин пробовал возражать, но Вера твердила как заведённая: «Зачем мне цельный бак кипятить внапраслину? Я много хозяйственного мыла крошу, а постирушек мало. К чему тратиться без пользы кажный раз?»

Котька только диву давался, как быстро чувашская простушка переняла уличный разговорный язык. Может, не хотела выделяться? Как ни как, не внешность, а говор роднит людей.

Однажды он стал свидетелем забавной сцены. В воскресный день, как всегда подвыпивший, Иван Кузьмич вывесил сушить на солнышке свои грязно-серые простыни и, умиротворённый сделанным, направил стопы в буфет речного вокзала. Как только Фролов скрылся за воротами, Вера сняла простыни и прокипятила их в щёлоке. Когда Кузьмич вернулся, на верёвке полоскались на ветру белые паруса. Бывший морпех скособочился ещё больше, два раза вразвалочку неспешно обошёл вокруг бельевых шестов и, сколь не был пьян, заломив набекрень кепку и шлёпая губами, удивлённо спросил:

— Что за хрень, а куды дели мои?

Узнав от Котьки, в чём дело, зашмыгал носом и полез обниматься:

— Хорошая у тебя сестрёнка растёт, вся в Василь Степаныча. И Клавдия Филаретовна, царствие им обоим небесное, такая же была.

И хотя Вера почтительно звала его дядей Костей, что возвышало Котьку в собственных глазах, он и в самом деле вскоре по— настоящему стал чувствовать свою ответственность за судьбу девушки, как за родную сестру. Даже появление рядом с Карякиным бойкой Милки Лагутиной не испортило их отношений. Да и Людмила женским чутьём поняла, что большеглазая «чувашинка» ей не соперница.

«Ежели я спал вчера, то где она шлялась допоздна?» — готов был осерчать на девушку Котька и небрежно отодвинул краешек занавески.

Вера крепко спала, свернувшись калачиком. Неловко подломленная рука вместе с ночнушкой была крепко зажата между ног.

«Вот те раз! — оторопел Костя. — Ей женихаться пора, а я всё думаю, она в куклы играет».

И тут же отдёрнул от мягкого бархата руку, испуганно оглянулся на Милку: «Ещё подумает чего!»

Отрезанный от входной двери, он, крадучись и извиваясь, боясь зацепить длинными ногами за подоконник, вылез через окно на широкий деревянный балкон.

II

Хотя дворовые фасады в старых домах города и в их тупиковом Пролетарском переулке, что вроде аппендикса вырос пониже улицы Белоглинской, мало чем отличались друг от друга, Котька свой деревянный балкон считал особой достопримечательностью, впрочем, как и саму историю дома. Трудно утверждать, отражала ли она реальную картину жизни или была плодом чьей-то выдумки, но ведь известно, что затейливые небылицы людям интереснее, чем скучная голая правда.

На балкон выходили двери квартир второго этажа, все, как одна, утеплённые войлоком и обитые коричневым дерматином. В доме не было водопровода и слива, поэтому двери различались по висящим в простенках дюралевым рукомойникам и подставленным под ними «поганым» вёдрам. Летом по причине запаха из этих посудин балкон отказывались стеклить, о чём неизменно жалели в студёные зимы. Зато весной, когда распускалась лоза дикого винограда, прочно завладевшая перилами, и цепкие желтобокие синицы щебетали между их резными листьями, трудно было сыскать место под солнцем лучше.

Появление балкона было вызвано перестройкой дома. А всякая перестройка, как водится у нас, даёт обратные результаты. Однако, всё по порядку.

О судьбе первых хозяев явно купеческого одноэтажного красивого особняка под тесовой крышей и с полуподвалом для прислуги никто не знал. В ухоженном дворе при доме сияли жёлтыми брёвнами конюшня, каретные и дровяные сараи, амбары с коваными запорами, ледник и коровник с птичником, за которыми был разбит яблоневый сад. В глубине сада стоял довольно просторный летний домик, построенный из туфа в виде замка: с узкими резными окнами и башенками. Две короткие дорожки, обсаженные розами, лучами расходились от входа и ныряли в тень беседок, оплетённых амурским виноградом. Между ними был со вкусом разбит пышный цветник, за которым ухаживал служитель городской ботанической станции, разумеется, за приличную плату. Там же был вырыт глубокий бассейн, отделанный диким камнем, где плавал подраненный лебедь.

Судя по кирпичной, полуметровой толщины, кладке стен особняка и основательности хозяйственных построек, в богатых владениях намеривались жить не одно столетие. И прожили бы, если не надеялись на русский авось. Не пронесло…

Уже в октябре семнадцатого года в реквизированном у буржуев доме разместился штаб городского красногвардейского отряда. «Замок» в саду отдали уставшим от митингов революционным солдатам, которые в одночасье вытоптали цветники классовых ворогов, застрелили лебедя и вычерпали из бассейна воду для бани. Глубокую чёрную яму приспособили под отхожее место. В довершение всего набили подвалы и сараи бочками с селёдкой, ржавый запах от которой держался в воздухе ещё лет десять.

Солдаты долго оставались не у дел, вёдрами поедали печёную картошку с рыбой и огненные жирные щи из костей баранины. А сытые — блажили: размышляли о том, как за один день учредить повсеместное благо. Можно было начать с делёжки конфискованного у буржуазии имущества, но склады охранялись красногвардейцами.

К тому же штабные командиры наконец сообразили, что вместо кресел во власти, которую они с красным отрядом устанавливали в городе, их ожидает фронт под Царицыном. В отличие от солдат они не стали дожидаться всеобщей благодати и по примеру членов городского Совета, заселившихся в дома арестованных дворян, с прежним революционным порывом вымели солдатню из «замка» и перевезли туда свои семьи. А чтобы неповадно было другим, отгородили сад от общего двора крепким забором.

С той поры, считал Котька, жизнь по обе стороны ограды потекла не то, что порознь, но сильно различаясь.

На первых порах добротным купеческим особняком прочно завладели военные. В нём квартировали то штабы и канцелярии запасных полков, то комендатура, то гостиница Наркомата обороны. Причём прикомандированных командиров Красной Армии было так много, что в конце двадцатых годов решено было надстроить второй этаж. А чтобы не пробивать перекрытия и не мучиться с лестничными маршами, соорудили деревянный балкон — пристройку под общей крышей и двумя деревянными лестницами: одной во двор, а второй, парадной, под навес широкого крыльца на улицу. Однако в спешке, наверное, не рассчитали тяжесть внутреннего ската крыши, которую естественно со временем повело, и теперь со стороны проулка она выглядела по словам Кузьмича, как его съехавшая набекрень кепка.

В середине тридцатых военные переехали в новую гостиницу на улице Мичурина, а дом стали набивать, как ту самую «красногвардейскую» селёдку в бочку, переселенцами из трущоб рыбацкой слободы, на месте которой прямо за Белоглинским оврагом разрастались корпуса оборонного завода. Так под одной крышей оказались люди, давно знавшие друг — друга по вольному промыслу и вместе кормившиеся с Волги, а теперь вынужденные по строжайшему распоряжению директора Судакова денно и нощно трудиться на оборону страны.

Но не такой это был народ, чтобы позволить повязать себя крепким морским узлом. Скрепя сердце, подчиняясь казарменным заводским порядкам, они во дворе своего нового дома сумели сохранить дух простого и понятного всем артельного товарищества, где каждый вроде бы сам по себе, но всегда горой за другого. И конечно, как раньше, никто из них не мог представить свою жизнь без Волги.