1926
ТУМАН В ЛА-МАНШЕ
Приполз неслышно по водеСедой, на облака похожий.Истлело солнце в духоте,И путь дальнейший невозможен.
По карте — рядом берега,На рифы напороться впору.Грянь, ветер, в эти облакаИ распахни, открой просторы.
И распахни, разбей, развей,Пусть лучше шквал, и шторм, и качка,Чем эта тягостная спячкаВ Ла-Манше между двух морей.
1926
ВСТУПИЛИ В ОКЕАН
Шумит, колышется могучий.Он по размаху нам сродни.Но как томительно тягучиНа корабле пустые дни.
О всем успеешь передуматьИ пережить, вторгаясь в даль,Мечты и чаянья КолумбаИ Чайльд-Гарольдову печаль.
О суше встрепенешься болью,И, задымленные слегка,Из одичалого раздольяНа миг возникнут берега,
Событий памятные числаИ ложный блеск пройденных стран.И снова предо мной лучитсяШирокой зыбью океан.
Белеют облака в лазури,И вдруг, откуда ни возьмись,Нагрянет шквал — предвестник бури,И вот уже померкла высь,
И волны мчатся, закипая,Переходя в крутой галоп,Как будто конница лихаяСо сталью сабель наголо.
И мне отрадны перекаты,И этот рев, и гул, и плач,И ветра бурные сонатыНа деревянных струнах мачт.
1926
«Вчера ушли из Гибралтара…»
Вчера ушли из Гибралтара.Дышали горы синевой,И от полуденного жараСияло море за кормой.
Такой знакомый и отрадныйБелел вдали Алхесирас.На крыши, башни и аркадыЯ посмотрел в последний раз.
Уходит вдаль и этот город,И в сердце почему-то грусть.Прощай, Испания, не скороЯ к берегам твоим вернусь.
Другие города и годыНа траверсе передо мной…Шумит вода под пароходом,Сияет море за кормой.
1926
НОЧНОЙ ШТОРМ
С вечера круто упал барометр.К ночи на атлантический кругВолны пошли черней и огромней,Громче раскаты, грохот и стук.
Что это, заговор? Волны в разгуле,Словно на дыбу корабль ведут.Я на полу, как сраженный пулей,В штурманской рву воротник в бреду.
Рядом другие в такой же дичи.Лишь капитан, одолев маету,В рупор на вахту зовет и кличет,Режет и глушит гудками тьму.
Отклик не слышен. Команда в жути.Пятеро смыты, а боцман пьян.Мачты ломает, рычит и крутит,И ходит по палубе сам океан.
1927
ШТИЛЬ
Однообразие пустыни,Неодолимая вода.Я заплутался в этой сини,Стремясь к миражным городам.
Я позабыл года, и числа,И пестрые названья стран,И только вижу, как лучится,Перегибаясь, океан;
Как на его цветном просторе,В томительном бреду лучей,Вдруг затрепещет белый городКрасивее страны моей.
Столпятся стены, башни, крыши,И я матросов тороплю,Бегу по вантам выше, выше,Чтобы отдать морской салют.
Кричу: «Куда, куда вы звали?О, атлантический обман!..»Мой курс — в неведомые дали.Мое жилище — океан.
1927
СИРОККО
По африканским берегам,По берегам крутого знояВ багровом пульсе маякаВдруг наступают перебои.
Глядим — и в несколько минут,Крутясь и мучаясь истошно,Нам с визгом преграждает путьС пустыни ветер невозможный.
Он жаром дыбится и вплавьИдет, неистовый и рьяный,И звезды крупные стремглавВ его сухом дыханье вянут.
Чернеет низкий небосвод,Хватая клотик корабельный,И содрогается пароход,Как в судороге смертельной.
И дико, беспокойно мне.Кругом отрава и опасность.И, задыхаясь, слепнут снастиВ его невидимом огне.
Скорей бы выбиться, уйтиНа океана круг широкий,Но перекрыты все пути,Повсюду душное сирокко.1927
ЛУННОЕ СИЯНИЕ
Затих, уснул закат измученный,И вот — вовсю разлив луны,И блещет море многозвучноеЧервонным золотом волны.
Как скрипки зыбкое звучание,Как упоенье тонких струн,На море лунное сияниеИ колыханье стаи шхун.
Я выходил один на палубуИ в средиземной тишинеГлядел на призрачную, алуюОранжевую зыбь огней.
Я вспоминал пески Аравии,Кофейный африканский знойИ до утра луны отравоюДышал на палубе ночной.
И думал я о дальних гаванях,О промелькнувших маяках,О том, что жизнь, как это плаванье,Заманчива и коротка.
1927
ГОРОД УГЛИЧ[4]
Борису Пильняку
Горяча заката киноварь,Но сейчас я не о ней —Я о лампе керосиновой,Об уездной старине.
Пожилую, неприветную,Закоптелую, в пыли,Мне вчера подругу меднуюИз чулана принесли.
За окном соборов зодчество,Город в сумрак отступал.Я над лампой в одиночествеДо рассвета горевал.
И в бреду вставала молодость:Ночи, зори, петухи,Фитиля крутое золотоНа мои лилось стихи.
В керосиновом сиянии,Молод, прыток и упрям,Я навек бросался в плаваньяПо развернутым морям.
Я по странам неисхоженным,Я по тропикам гулял.Над стихами невозможнымиИ смеялся и рыдал.
Помнишь, лампа, время зимнееНочь. Беспамятство снегов.Девушке с глазами синимиЯ нашептывал любовь.
При огне, огне прикрученном,От избытка чувств и сил,Я ее в потемках, мучая,Упоительно любил.
Ты всему была свидетелем,Но однажды, медный друг,Догорела, не заметила,Я уехал поутру…
Годы шли крутые, быстрые,В грозах, в битвах, в маете.Вся страна легла под выстрелыМылась кровью, а затем…
Но об этом долго сказывать.Жизнь — эпический роман.И в собранье хлама разногоОтнесли тебя в чулан.
Под портретом государевым,Возле сваленных икон,Отсияло твое зарево,Схоронился медный звон.
И с тобою, незаметная,Отцвела моя весна…Керосиновая, медная,Никому ты не нужна.
Нынче всюду электричество.О бессонный друг ночей,Я на память в ИсторическийПередам тебя музей.
Под таким-то черным номером,Керосиновая медь,Обо всем былом, что померло,Обо мне ты будешь петь.
Может, кто, задетый заживо,Вспомнит дым далеких лет,Как себя в ночах выхаживалПри твоем огне поэт.
Горяча заката киноварь,Бредит город старинойИ во славе керосиновойПотухает предо мной.
1928
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});