Читать интересную книгу Гражданин Города Солнца. Повесть о Томмазо Кампанелле - Сергей Львов

Этого никто еще не объяснял Джованни, но из печальных песен, горьких пословиц, разговоров взрослых он знал: у его родины много врагов, а на ее земле мало согласия. Все, что творится, плохо, а будет еще хуже.

Джованни отворил кованую калитку в церковный сад. Калитка давно не мазана, ее ржавые петли скрипят. Все в Стило, вот и этот ржавый скрип, говорит о бедности, о запустении. Каменные ступени лестницы истоптаны. Резная церковная дверь потрескалась. В тенистом церковном саду тихо, пусто. Жарко. Во всей округе траву на горных склонах уже скосили. Стерня пожелтела. Сено сложено в стога и томительно пахнет. Гудят пчелы. Одна служба отошла, другая не начиналась. Джованни лежит навзничь на теплой сухой земле, глядит то в небо, то на церковь. Думает. Церковь кажется ему огромной. Он нигде, кроме Стило, не бывал и не видал больших. Церковь сложена из плоских оранжево-красных кирпичей. Так уже давно не строят. Некому объяснить мальчику, что строили эту церковь византийцы, когда господствовали на здешней земле. Кирпичи образуют сложный и четкий узор. Разглядывать его можно долго, он завораживает. Джованни не знает, как называется отчетливое чередование стыков, прямых и косых линий в этом узоре, которое так влечет его. Вот так же и некоторые слова: если их соединять друг с другом и четко выговаривать, в них слышится музыка. А в других словах ее нет. Почему? Об этом тоже не у кого спросить. На башнях старой церкви невысокие, чуть выпуклые купола. Они крыты черепицей.

Джованни пытается вообразить, что тропинки, которые идут из города к церкви, длинные и пологие, протоптанные старыми людьми, крутые и короткие, протоптанные молодыми, и сама церковь, и все вокруг нее уже существовало, когда он еще не родился на свет. Каким оно было? Таким же? Другим?

Когда он думает об этом, кружится голова, словно смотришь в бездонный гулкий колодец, но все-таки думать об этом легче, чем о том, что когда-нибудь его, Джованни, не будет, а все, что окружает его, останется. Исчезнет он, но ничего не изменится. Такие мысли навещают его ночью, когда он просыпается в духоте дома, где резко пахнет кожей, варом, старой обувью. За стенкой храпит отец, бормочет во сне брат, на дереве за огородом ухает сова. А он лежит, уставившись в темноту, и пытается представить себе еще более черную темноту смерти. На исповеди он попытался рассказать об этих мыслях исповеднику и услышал сквозь решетку исповедальни, что такие мысли — великий грех. Душе человеческой дарована вечная жизнь, и если жизнь земная будет праведной, то жизнь небесная будет не только вечной, но и райски блаженной. Слава Иисусу Христу! Проговорив это утешение, исповедник наложил на Джованни епитимью: прочитать во искупление десять раз «Отец наш небесный», пять раз «Славься». Мальчик все, что было велено, сделал, но страх смерти не уходил из его души, хотя он знал, что умрет еще не скоро.

Теперь, лежа навзничь на теплой земле церковного сада и глядя в высокое небо, он вспоминал, как и когда это началось. Еще недавно ему казалось: он будет жить вечно. Потом ему пришлось провожать на кладбище сверстника. Горная речка, что текла через Стиньяно, летом пересыхавшая, весной вздулась. Гвидо переходил ее вброд. Он перепрыгивал с камня на камень, поскользнулся, упал, ударился головой о каменный выступ, вскрикнул, встать не смог, а когда его вытащили, было уже поздно. И вот Гвидо лежит в гробу, известная плакальщица из соседней деревни причитает над ним, соседки подхватывают, гордые тем, что плачут на похоронах вместе с такой знаменитостью. А мать Гвидо убивается: мальчик умер без покаяния! Куда же попала его душа? Джованни вместе со всеми шагает за гробом на кладбище, слушает слова молитв и причитаний, вопли матери и сестер покойного и думает: «Почему Гвидо? И неужто его душе суждены вечные муки — ведь он утонул, не получив отпущения грехов? Разве это справедливо? А если несправедливо, разве может быть несправедливым бог?»

Он попытался представить себя на месте Гвидо — в гробу, где его тело, и там, где сейчас душа Гвидо, и так изменился в лице от ужаса перед непостижимым, что отец тряхнул его за плечи. Пусть очнется и ведет себя, как подобает. Священник же, услышав на следующей исповеди вопросы Джованни, кратко ответствовал о воле божьей, вопреки которой ни единый волосок не упадет с головы человеческой. «Благословение божие да пребудет с тобой, сын мой!» — сказал он и отпустил, назначив снова епитимью. Джованни опять прочитал все молитвы, что велено прочитать, отбил все поклоны, что велено отбить, но чувство, возникавшее в душе каждый раз, когда он пытался представить себе, что будет, когда его не станет, где будет он, когда его не будет на земле, не оставляло его. У этого чувства было два цвета — нестерпимой черноты, если оно возникало ночью, и бесконечной, холодной и пустой синевы, если оно возникало днем. Стучались в его душу и иные вопросы. Например, о землетрясениях. Они в его краю случались часто. Последнее было особенно страшным! Те, кто пережил его, говорили о нем вполголоса. Не накликать бы нового! От домов не осталось камня на камне, убитые и раненые валялись на земле, почва сотрясалась, собаки выли, и птицы метались в воздухе. В проповедях говорится — «божья кара». Кара? За что?

Все побуждало к вопросам — неисчислимые звезды в черном небе, неожиданные перемены погоды, мерцание зеленых светляков, внезапные оползни в горах.

Присутствие тайны Джованни ощущал, когда вечером сидел перед очагом, подбрасывал хворост в огонь, глядел на тлеющие угли и не слышал, если его окликали. В такие минуты в его душе слова подбирались одно к другому, складывались во что-то непохожее на обычную речь. Он не знал, что это стихи, что созвучия слов — рифмы, а мера, которой они подчиняются, — ритм, но чередование звуков завораживало его так сильно, что иной раз он пугался: уж не заболел ли? Он пробовал записать эти слова на бумагу, не получалось. Музыка ускользала из них.

Его двоюродную сестру Эмилию, худую, всегда испуганную девушку со странным взглядом, многие побаивались. Эмилию мучили припадки падучей, она корчилась, билась головой о землю. А когда приходила в себя, невнятно и восторженно лепетала, что перед припадком испытала счастье и охотнее всего навсегда осталась бы там, где была в забытьи. Джованни расспрашивал, хотел дознаться, где блуждала ее душа, но она не умела ему ответить.

Кого спросить об этом? Когда он был меньше, он обо всем спрашивал отца, но давно перестал. Отец искал слова, пытался что-то объяснить, видел, что не получается, и его беспомощность превращалась в гнев: «Хочешь быть умнее всех, а?!»

Странный мальчик, коренастый, некрасивый, с грубыми чертами квадратного лица, лежит на земле в запущенном церковном саду под одичавшим олеандром, усыпанным мелкими розовыми цветами, глядит в синее небо, по которому плывут облака, в нестрашное, уютное небо, и думает, думает, думает.

Ему есть о чем думать. Отец давно собирается послать его в Неаполь. В учение к дяде-стряпчему. Он не уверен, что тот пожелает взять Джованни в ученики, но чем неувереннее отец, тем настойчивее говорит, что учение в Неаполе — дело решенное. Он даже заказал плащ, куртку, штаны для сына соседу-портному. Небывалое дело! До сих пор Джованни носил обноски. Что значит стряпчий, Джованни представляет себе плохо. Немногое, что рассказал отец о профессии дяди, Джованни не по душе. Он попытался сказать об этом отцу. Объяснение закончилось ссорой. Отец кричал: «Синьор мой сын предпочитает, как я, тачать сапоги, провонять кожей? Отлично!»

Отец усадил, нет, не усадил, а швырнул сына на табурет, сунул ему в руки кусок кожи и нож. Мать плакала. Отец долго молчал. Потом вырвал нож у Джованни. «В этом деле из тебя толку тоже не будет! Руки слепые!» — объявил он, а ночью долго шептался с матерью, обдумывал новый план.

Теперь отец стал хлопотать о расположении отца Франческо. Тот обещал подыскать мальчику настоящего учителя.

— Будет жаль, если такая светлая голова останется неученой, — сказал отец Франческо.

Отцу понравились эти слова. Он повторял на все лады: «Такая светлая голова! Такая светлая голова не останется неученой». Ему казалось: полдела сделано.

И действительно, священник нашел для Джованни настоящего учителя — странствующего монаха-доминиканца. Он на время обосновался в Стило.

— Старец святой и строгой жизни, начитанный как в Писании, так и в сочинениях отцов церкви, — сказал о нем отец Франческо.

Джованни скоро должен был увидеть доминиканца. Каким будет его наставник? Чему научит его? Сможет ли ответить на его вопросы?

Джованни задремал. Он проснулся оттого, что кто-то положил ему руку на лоб. Негромкий голос ласково сказал:

— Не следует спать на солнце. Особенно с непокрытой головой.

Джованни открыл глаза. Рядом с ним стоял высокий худой монах в грубом одеянии, подпоясанный простым ремнем, в тяжелых сандалиях на голых ногах. У него запавшие щеки. Глубокая складка перерезает лоб. Седые, неровно подстриженные волосы окружают тонзуру. Обращаясь к Джованни, он улыбается. Одними губами. Глаза невеселы. А голос странно тих.