Читать интересную книгу Долгая дорога. Повесть - Александр Шкурин

Следующим уроком были правила дорожного движения.

Старого хрыча, которого вел этот предмет, с первых минут урока было принято выводить из себя, и дальнейший урок превращался в цирк, когда старый пердун хромой лошадью скакал по кабинету, громко кричал что-то несуразное и брызгал слюной. Поэтому, дождавшись, когда старый хрыч стал распинаться о необходимости соблюдения правил дорожного движения, Верещагина намеренно громко фыркнула. Старый хрыч споткнулся на полуслове, уронил на стол тонюсенькую брошюрку с правилами дорожного движения, его лицо побагровело, губы задергались, и он стал мучительно долго выбираться из-за стола. Наконец он выбрался из-за стола, и, припадая на левую ногу, поскакал к Верещагиной, навис над ней и, задыхаясь, выплюнул: «пошла вон отсюда!».

Верещагиной надо было сделать вид, что она не услышала слов преподавателя, отвернуться к окну, выдержать паузу, а потом, словно случайно увидев старого хрыча, невинно захлопать глазками и голосом прилежной ученицы вежливо пропищать: «я пожалуюсь директору, опять ко мне пристаешь, невинности хочешь лишить, а я девочка порядочная, кому попало не даю».

Затем начинался такое светопреставление, что об уроке правил дорожного движения можно было забыть, и до звонка старый хрыч, плюясь слюнями, начинал скакать между рядами в кабинете, а девчонки еще больше заводили преподавателя.

Верещагина так и проделала, отвернулась к окну, но ей не удалось выдержать паузу, старый хрыч неожиданно сильно дернул ее за руку. Девушка вскочила, стул с грохотом упал за нее спиной, и чуть было не залепила ему пощечину, но остереглась, преподаватель мог настучать директору, а та – сообщить в инспекцию по делам несовершеннолетних, где ей прямо сказали, что больше церемониться с ней не будут и направят в спецшколу.

Поэтому Верещагина дернула плечиком, презрительно посмотрела на перекошенную морду старого хрыча и неторопливо пошла к двери. Обернувшись у самой двери, чтобы за ней осталось последнее слово, насмешливо сказала: «Ах, как я боялась тебя, ах, как ты напугал меня, старый пердун», и громко хлопнула дверью. Она ожидала, что девчонки рассмеются, но они неожиданно промолчали, в кабинете почему-то было очень тихо, но молчание девчонок не обидело Верещагину, скорее слегка разозлило. Ничего, в следующий раз она свое возьмет, еще покажет старому хрычу и девчонкам из группы, и спокойно пошла из училища.

На сегодня ее занятия в училище закончились.

IV

Тускло-серые стены, такой же тускло-серый потолок, и под стать стенам и потолку такого же тускло-серого цвета были полы. С одной стороны комнаты – тускло-серого цвета металлическая дверь с глазком посередине, с другой – почти под самым потолком маленькое окошко, забранное решеткой, сквозь которое с трудом просачивается тускло-серый дневной свет. Только посредине комнаты, – тягучим диссонансом, грубо прерывающим симфонию в тускло-серых тонах, – коричневый полированный стол, по обе стороны которого, чтобы все-таки поддержать симфонию в серых тонах, стояли две серые табуретки, намертво прикрученные к полу.

Следователь достал из коричневого портфеля папку из серого рыхлого картона с наклеенным на обложке белым прямоугольником, на котором крупным шрифтом было написано «Уголовное дело по обвинению…», эту папку следователь аккуратно положил на стол, достал из портфеля шариковые ручки, чистые листы бумаги и сел на табуретку возле стола.

На другую табуретку опустился К. – очень вежливый, спортивного вида двадцатилетний мальчик из хорошей семьи, неутомимый вор, недавно задержанный милицией. Его «специализацией» были автомобильные колеса, в этом деле он достиг больших сноровки и мог в считанные минуты лишить машину колес, владельца которой не спасали и болты с секретом, а утром счастливый владелец мог увидеть свой автомобиль, стоящий на четырех кирпичных столбиках. Онемевшие от увиденного владельцы бегом, но уже на своих двоих, мчались в милицию, где, брызжа слюной от негодования, строчили заявления на того мерзавца, что посмел разуть дорогого их сердцу железного коня.

К. держался пока самоуверенно, и его светло-голубые брюки и синяя рубашка не успели сильно измяться на нарах и пропитаться тяжелым запахом камеры, но карие глаза уже с тоской смотрели на квадратики серого неба в зарешеченном окне. В голове К. назойливой мухой о стенки черепной коробки билась мысль: перемахнуть бы через стол, рыбкой выскользнуть в окно и упасть на той, другой стороне, плевать, если со всего размаха сильно разобьешься об асфальт, на той стороне ходят совсем свободные люди, а он здесь; эх, ему хоть бы еще один денечек пожить на воле, всласть подышать пьянящим-свежим воздухом, а потом – будь что будет.

Но сквозь частые прутья решетки не протиснуться, стену не прошибить лбом, надо смириться и отвечать на бесконечные вопросы, настороженно ожидая какого-нибудь подвоха. Ничего не поделать, теперь придется жить воспоминаниями, а они со временем будут терять свою яркость и скоро будут похожи на старые истертые монеты, давным-давно никому не нужные, но которые рачительный хозяин не спешит выбрасывать из кошелька. Еще хуже настоящее и будущее, – однообразная череда тоскливых дней, когда один день сменяет другой и его не отличить от предыдущего, и ничего не остается в памяти, парализованной долгой отсидкой впереди. Сколько ему на этот раз отмерят – четыре или пять? – ему неизвестно, но около пяти лет надо приготовиться вычеркнуть, легко сказать вычеркнуть, эти годы надо как-то пережить. Огромное количество дней, еще большее количество часов, а про минуты и говорить не стоит. Как будущий, но так и не состоявший инженер, он потратил время на подсчет. Пять лет – это почти 261 недель, 1825 дней, невообразимое количество часов и минут. Жаль, что эти недели, дни, часы и секунды нельзя положить, как деньги в банк, а потом истребовать их с процентами и с шиком гульнуть на них.

Это мгновения его жизни, а не просто абстрактные цифры, эх, надо было быть умнее, надо было быть осторожнее, но ему не повезло, и он попался.

В то же время К. осознавал, что должен, просто обязан был попасться, слишком нагло он себя вел, прятал свой страх в дальний угол, но и там страх выгрызал ему душу, а теперь дальний угол вплотную приблизился к нему, и дышит в лицо сыростью и туберкулезом. Отбегался мальчик. Впору похороны устраивать по первому разряду, да плакальщиц не будет, а разве это похороны?

Однако следователь, с которым встречался К. уже второй раз, не был похож на могильщика, могильщиками были другие милицейские, с которыми, век бы их не видать, пришлось ему познакомиться после задержания. Этот следователь, который носил точно такую же темно-серую милицейскую форму, был другим, он произвел на К. приятное впечатление, может быть потому, что не срывался на крик, как другие, не стучал кулаком по столу, не угрожал сгноить в тюрьме и возможно еще потому, что пахло от него каким-то заграничным одеколоном. К. долго мучился, аромат был знакомый, но он никак не мог вспомнить его, пока однажды, проводя на нарах очередную бессонную ночь, вспомнил, – это был одеколон «Aramis».

Такой одеколон К. видел у своего сокурсника, чей папаша регулярно совершал командировки в Москву. Он с удовольствием вспомнил коробку в коричнево-золотистых тонах, флакон с узким высоким горлышком, завинчивавшийся золотой пробкой, а какой был аромат у одеколона «Aramis»! Теплый, нежный, с запахом кожи, сандалового дерева, жасмина и массой еще незнакомых ароматов. Стоило открутить пробку, поднести горлышко флакона к носу, втянуть в себя его аромат, и можно было улететь или в Париж, или на какой-то другой райский уголок земли. Аромат одеколона «Aramis» вставлял почище всякой дури.

Втянуть бы в себя этот аромат, чтобы забыть о милицейских и о грязных жестких нарах, на которых теперь приходится отлеживать бока. Эх, колеса, докатили К. до каталажки, лучше бы укатили его куда-нибудь далеко, на край земли, но проклятые колеса не вняли молитвам К.

К. тяжело вздохнул, вслед за ним тяжело вздохнул автор и почему-то некстати вспомнил, что одеколон «Aramis» был выпущен парфюмером Бернардом Шантом в 1966 году.

За время ареста К. прошел через многие милицейские руки. Особенно К. запомнился один, который вкрадчивым голосом совершенно неожиданно предложил ему покаяться, облегчить душу, стать чистым перед законом, прозрачно намекнув, что в этом случае поможет скостить срок, но с одной маленькой оговоркой, – взять на себя в качестве довеска, для ровного счета, еще пару-тройку нераскрытых преступлений, уж очень эти преступления по почерку походили на дела К. Он долго искушал К., рисуя перед ним манящие перспективы, пара-тройка чужих дел такой пустяк, зато К. потом с просветленным сердцем может вернуться в свободную жизнь. К. сначала воодушевился, услышав о возможности уменьшения срока, но повесить на себя чужие дела ему почему-то не захотелось. Тот милицейский, что сначала сладко, как канарейка, заливался перед ним, после отказа поскучнел и закончил весьма банально, как и другие, обещанием долгой и жесткой отсидки.