После этих слов дежурившие в проходах лучники вышли вперед, показывая дорогу в часовню и не давая толкаться и скапливаться в узких местах. Опасаясь, как бы не задели мою рану, я решил дождаться, когда основная толпа схлынет, чтобы дойти в церковь спокойно. Я стоял, кланяясь и отвечая на обращенные ко мне поздравления и пожелания скорейшего выздоровления. Когда народ в дверях немного рассосался, я последовал за всеми преклонить колено перед распятьем и послушать священника. Я встал позади всех у самой стены, опираясь на нее.
Как и следовало ожидать, по такому случаю преподобный Марк заготовил речь о нравственности и долге, поминая вавилонских блудниц, а также погибель Содома и Гоморры.
Мы стояли и внимали сказанному, как вдруг я ощутил, что кто-то сжал мою руку. Я обернулся и обомлел, рядом со мной стояла донна Мария де Гамурет. Ее глаза горели, лицо залил румянец, дыхание было частым. Она не смотрела на меня, делая вид, что увлечена словами святого отца, и сжимала мою руку. От этого прикосновения кровь снова закипела в моих жилах. Едва дождавшись окончания речи священника и произнеся «аминь», я подтолкнул ее вперед меня целовать крест и следовал в двух шагах от нее, боясь оторвать взгляд от изящной фигурки, словно она могла каким-то чудесным образом растаять у меня на глазах. Машинально я преклонил колени перед распятьем и тут же поднялся и устремился за исчезающей девушкой. Теперь на ней была надета длинная серая накидка. Я проследовал за ней, держась на почтительном расстоянии и все еще кланяясь и отвечая на обращенные ко мне приветствия. Когда же мы покинули общий зал, я одним прыжком догнал Марию и, обхватив ее за талию, увлек в боковой коридор, ведущий в жилые помещения. Там я припер ее к стене. Сжимая ее в объятиях, я думал только об одном: как бы не сломать ее, такую тонкую, такую драгоценную и желанную. Мария не пикнула, вместо этого она дождалась, когда я чуть ослабил объятия, отвела мне от лица волосы и поцеловала в губы.
– Теперь ты мой, а я твоя. На час, на день, на год, навсегда. Мне все едино! Люблю тебя больше жизни!
Я подхватил ее на руки и, превозмогая собственную боль, поднялся с нею по лестнице. Повязка давно уже набухла кровью, но я не думал о таких мелочах. Добравшись до оружейной комнаты, я на секунду поставил Марию на ноги и отпер дверь отмычкой. Целуясь, мы ворвались в эту уставленную оружием каморку, я успел только запереть за собой дверь. Я обнимал мадонну одной рукой, другой я сорвал с себя плащ, бросив его на пол.
– Погоди, я сама, – она сняла с плеч свою накидку, оставшись в рубахе, в которой она была на процессе. Я расстелил свой плащ прямо на полу, и он оказался мягким, словно самая лучшая в графстве перина.
Кровь из-под моей повязки и ее кровь смешались, венчая нас. Над головой у нас висел щит с гербом Тулузы, в ногах стояли, точно в почетном карауле, турнирные копья.
Когда, счастливые, мы разомкнули, наконец, объятия, я понял, что ни за какие сокровища мира не соглашусь уступить эту дарованную мне самой судьбой женщину.
Явившись на следующий день к не успевшему еще протрезветь после вчерашнего пира графу, я объявил ему о своем желании жениться, на что он резонно заметил: «Дурак, так женись». После чего добрейший Раймон благословил меня метко брошенной туфлей и попросил не будить больше по таким пустякам.
Мы венчались в крошечной часовенке замка, да благословит Господь ее своды.
Неожиданная встреча
Несмотря на рану в ноге, я решил все-таки испытать еще раз судьбу и выступить на турнире с ясеневым копьем против любого желающего сразить меня воина. Вообще-то сам я не любил турниры, и уж куда охотнее орудовал мечом или палицей, нежели этой придворной штуковиной. Но, по правде говоря, моя женитьба на девушке, которая еще недавно служила приманкой, стала участницей показательного суда, в результате которого все ее родственники были лишены дворянской чести, наводила на мысли, что многие задиры пожелают доказать мне своим оружием, что я неправ.
Ко всему прочему, я хотел порадовать свою несравненную женушку, добыв для нее приз состязания на тупых турнирных копьях – золотое перо, которое могло бы стать отличным свадебным подарком.
Но едва только я выехал на своем боевом коне в центр турнирного поля, приветствуя зрителей и призывая смелых рыцарей скрестить со мной копья, а мой повелитель Раймон дал клятву на Библии, что мое происхождение позволяет мне участвовать в турнире, не опозорив тем самым благородное собрание... Эта мера была необходима, так как на моем щите красовалась уродливая рожа каменной горгульи, а не родовой герб Лордатов с башней, рыбой и полумесяцем. Так вот, как только произошло все вышеописанное, я понял, что не должен был биться в этот день.
Дело в том, что среди зрителей, буквально в двух шагах от моей черноволосой дамы Марии, разубранной по такому случаю в алый сарацинский шелк и золото, я увидел свою дочь – белокурую и нежную, словно утренняя лилия. Малышка сидела рядом с Пьером, весело показывала в мою сторону рукой и что-то возбужденно кричала. Должно быть, она отмечала мою доблесть, призывая отца, – как же мне неприятно называть брата ее отцом! – сделать ставку именно на меня.
Сконфуженный присутствием на турнире дочери, я даже не расслышал имени принявшего мой вызов рыцаря, отметив про себя лишь то, что его герб показался мне смутно знакомым. Кажется, это был какой-то бедный, но весьма достойный германский рыцарь. Мы разъехались в разные стороны турнирного поля и наклонили навстречу друг другу турнирные копья.
Первый удар угодил мне в плечо, отчего я чуть было не вылетел из седла. Я повертел рукой, ставя на место сустав и собираясь с мыслями. Когда прозвучал гонг во второй раз, я призвал на помощь всех святых угодников и, наклонившись, слился со своим конем. В этот раз мой противник получил свое, опрокинувшись на круп коня и потеряв сознание. Победа была признана за мной.
Понимая, что невозможно, начав турнир, без особых причин на то выйти из него, я рассеянно принимал поздравления, пил предложенное мне вино и ждал следующего вызова, стараясь не смотреть на зрителей. Тем не менее передо мной стояли то голубые, сияющие глаза мадонны Амалии, то голубые и лучистые глаза моей дочери. И я вспоминал, вспоминал, вспоминал...
Наконец, рассердившись на себя, я ринулся в бой, стараясь как можно скорее покончить со сделавшимся ненавистным мне турниром.
В этот раз судьба благоволила ко мне. Не осознавая как, я свалил своего последнего противника и, встав на колени перед правителем Тулузы, получил золотое перо. Когда же благородный Раймон велел мне снять шлем для того, чтобы священник мог окропить мою голову, а мадонна Констанция – возложить венец победителя, я сослался на то, что шлем слишком погнулся и не может быть снят с головы иначе, как в кузнице.