Читать интересную книгу Парус (сборник) - Владимир Шапко

– Ну, так, дядя Гребнёв, давайте… посмотрим ружьё-то, – застенчиво почёсывая затылок, сказал Пашка.

– А! – Гребнёв кинулся к комоду, выдвинул широкий ящик. Пашка принял на ладони ружьё в чехле. Будто пронюхивая его, пустил глазами от кожаного чулка – по брезенту – к застёжному ремешку: ну что ж, чехол хорош! Пашка сел на стул, упёр чехол кожанкой в пол, начал расстёгивать ремешок. Гребнёвы напряжённо застыли.

Пашка вынул приклад, осмотрел: так, понятно, «тулочка», ТОЗ, видать, последний выпуск – потому что «бескурковка». Приклад хоть не ореховый, но берёза крепкая. Тыльняк, правда, железкой простой подкован, не как у отца – богатой ребристой пластмасской, но там-то «зауэр три кольца!» Однако приклад ничего – прикладистый.

Пашка аккуратно отложил приклад, вынул из чехла стволы и резко вскинул. Гребнёвы отпрянули – стволы будто из глаз Пашкиных выскочили. Пашка видит на свет два плавных кольца, будто сизой дымкой спаянных. Неплохо! Смотрит по очереди сначала в один ствол, затем в другой – два сверлёно-убегающих зеркала. Отлично! Нажав у ствола торчковую кнопку, отделил цевьё. Тоже берёза, но насечка шершаво-чёткая, руке удобно. Доброе цевьё!

Пашка отложил цевьё, взял приклад. Мягко вставил в пазы приклада стволы и с нажатыми курками распрямил ружьё. (Пашка знает: курки взведутся, если на них не нажать при сборке ружья. А коль взведутся, значит, их надо спускать, то есть попусту, дураком, щёлкать, а без патронов в стволах курковые пружины слабнут, и будешь потом на охоте осечить.) Пашка приложил к стволам цевьё, щёлкнул – всё!.. Да! – ремень ещё на стволах застегнуть… Порядок! Пашка громко хлопнул по прикладу, вскочил со стула, ружье взлетело к плечу – он бьёт навскидку! Гребнёвы в стороны: опасно, однако!

– Ну что ж, дядя Гребнёв… Ружьё хорошее, можно сказать, отличное ружьё! – Пашка выкинул руку с ружьём к Гребнёву, мол, на, держи и радуйся!

Гребнёвы с облегчением засмеялись, а их Вадька заревел.

2

Пашка Калмыков – крепкий лобастый подросток с широко расставленными карими глазами – в свои тринадцать лет охотником был уже признанным и известным. «Это Пашка-то Калмыков? Ивана-наборщика сын?.. Ну, этот охотник серьёзный», – говорили про него все немногочисленные охотники городка.

Пашка бил утку с подхода, скрадом, стоя на перелётах: встречь, в угон, боковых – крякву, чернеть, крохалей, шилохвость, свиязь, пулевых чирков. Раз гуся влёт свалил, и не «гусятником», а четвёртым номером дроби. Потому ударил с умом – в угон, под перо. Словом, пустым с охоты Пашка не приходил.

Пашкиного отца демобилизовали после японской, осенью сорок пятого. Было тогда Пашке десять лет, но в ту же осень он начал таскаться за отцом на охоту. Без ружья сначала, однако через год, когда отец, назанимав кругом денег, купил-таки долгожданный «зауэр», Пашка получил от него не менее долгожданную «тулку»-одностволку. Старую, с чиненым ложем, но крепкого кучного бою.

Охота в окрестностях городка в первые послевоенные годы шла богатая. Птицы было много: и пролётной, и гнездующейся. С востока, раздвинув невысокие горы, могучий Иртыш вынес перед городком и дальше богатейшую пойму. Стоило выйти на окраину, переплыть паромом Иртыш, небольшую деревеньку миновать – и охоться в полное своё удовольствие! Плавные протоки в зелёных коридорах тальника и ракитника; задумчивые старицы, по рыжей воде заросшие хвощом и кувшинками; затаившиеся в камышовых крепях маленькие озерца и серебрящаяся рябь озёр побольше… И всё это полно утки.

Охотник Пашка был упорный, азартный, неутомимый. Бывало, полдня уж топчут с отцом злой августовский зной, всё пройдут: все протоки, все озерки облазят, бочажинки сапогами прогребут – у отца пара-тройка уток висит, за Пашкой крякаш на удавке везётся. Отец остановится и скажет, тяжело хватая воздух: «Хватит, Пашка! Утка в крепях. Пушкой не поднять на крыло. Хватит! Домой!» Но глаза Пашки – глаза одержимого: из всех слов, сказанных отцом, в голове отпечаталось только одно – «в крепях»… В камышовых крепях – утка. Ага! – Пашка в крепи. Отец, чертыхаясь, за ним. Пашку не видать, только высокие камыши змеями мечутся, будто «легаш» понизу добрый идёт. Вдруг пара крякашей испуганно из камышей вытряхивается. Пашка – будыхх! – срезал одного. Отец – пах! пах! – мимо. «Мазила!» – скажет Пашка, уцепит на удавку сбитого крякаша – и дальше. «Пашка, стой, погоди!» Какой там! Опять камыши змеями.

В конце концов, отец не выдерживал этого высунь-язык лазания и где-нибудь, ухнув следом за Пашкой в очередные камышовые заросли, вываливался к озерку, как подкошенный падал на прибрежную осоку и, поводя накалёнными глазами, хрипел: «Всё, Пашка! Шабаш! Домой!» На что маленький Пашка, с длиннющей одностволкой качаясь рядом, выталкивал коротко: «Сейчас… заскочим на Лопатино… тогда уж домой… Вставай!» И тащил отца за собой, и они «заскакивали» на Лопатино.

Вместе с вечерними сумерками в створе калитки, как два привидения, возникали охотники. Они везлись через двор, растопыренно переставлялись по ступенькам крыльца, вваливались в дом. Тесная кухонька наполнялась запахами солнца, влажных камышей, утиного пера и зноем опалённых лиц. Пашка, не раздеваясь и не ужиная, валился на свой топчан.

– А ружьё чистить кто? Эй, охотник! – тормошил его отец.

Мать зло обрывала отца и стаскивала с Пашки сапоги:

– Совсем заездил мальчишку со своей охотой!

– Кто заездил? Я?! – И отец как-то горько смеялся. Потом спрашивал про воду и, натыкаясь на ворчки жены, шёл к керосинке с парящей кастрюлей на ней. Наливал в таз воду, наворачивал-наращивал звеньями шомпол и бурлил стволами в тазу – чистил их, промывал горячей водой. Разутые белые натруженные ноги отца ветвисто набухали венами. Потом отец с улыбкой смотрел на спящего Пашку, и казалось ему, крикни сейчас: «Пашка, крякаши!» – вскочит охотник и пошёл по камышам! Отец махал рукой и смеялся. «Эко его!» – дёргая перо, поглядывала на него мать. А отец уже задумался. Пашкин ствол отдыхает в тазу. Глаза отца будто журчат. Внезапно он густо всхрапывает. «И этот ухайдакался!» – отмечала мать.

Но наступала суббота.

Минут десять шестого с работы прилетал отец. Сразу за стол – хлебал лапшу с утятиной. Пашка уже одет, обут, сидит, как на вокзале – обложен вещмешками, обставлен ружьями.

Отец очень вежливо интересовался у матери: отпущено ли чего? В смысле продуктов. Картошечки там, огурчиков. Охота, она, конечно, сама себя кормит, но всё ж таки…

Переставляемые пустые кастрюли начинали громыхать в углу кухни с нарастающей силой.

– А чего это ты?.. – с деланным удивлением смотрел на мать отец.

– Хлебай, хлебай знай! Не подавись! А то вон охотничек-то твой, – мать кивала на Пашку, – час уже сидит, ровно кол заглотил.

Пашка смотрел на мать, но сдерживал себя. Внешне он спокоен, но в душе буря: «Да ешь ты скорей! – мысленно молил он отца. – Положила, всё положила! И картошки, и огурцов. Чего с ней разговаривать? Без толку! На вечернюю зорьку опаздываем!»

А отец ещё ложку откладывал и вроде как обижался:

– Ну, уж это ты, Маня, зря-я. Мы к тебе по-хорошему, а ты к нам…

Да господи, скорей бы с глаз! Кастрюли уже не разбирали: кто прав, кто виноват – лупцевали друг дружку. Мане, как всякой порядочной жене, полагалось ревновать своего мужа Ваню. Ну, уж если не к кому-нибудь, то хотя бы к чему-нибудь, на худой конец! Так ведь он, забубённая головушка, и Пашке мозги сдвинул. Вот в чём дело! И Маня, полыхая справедливым гневом, кричала:

– Мальчишка всю одежду изодрал! Кирзачи весной взяли, а на что похожи? В чём в школу пойдёт? А они, два легаша, шастают по кустам да болотам! Одни ремки уже на мальчишке, драньё, а они шастают! Сентябрь на носу – двойки посыплются, мешок готовь, а они шастают, они-и шастают!

Бодро вздрагивая от криков, отец как бы резонным козырем бил – что уж лучше в ремках, зато сытым! Время-то ещё какое… А насчёт школы… Так подтянется Пашка. Пашка, а? Подтянешься?

– Подтяну-усь, – тоскливо тянул Пашка, глядя на потолок.

– Вот! – показывал на него отец, как на законченного отличника.

Мать опадала на табуретку, беспомощно кидала руки книзу:

– Как вывернулись-то! Как ловко! И не стыдно?.. Пользуются этим… как его?.. продовольственным положением семьи… и шастают… – не совсем уверенно закончила.

Охотники вытаращились на неё. Придя в себя, отец сказал:

– Эко тебя куда! «Продовольственное положение»… Ты б в редакции-то не газетки почитывала, а веничком, веничком побольше махала.

– А ты сидишь в своей типографии и не видишь ни черта! «Газеты»! Ты вон в магазин сходи. На базар. Вот тебе и газета будет. Живая!

– Так для того и ходим на охоту! – смеялся отец. – Для продовольственного положения. Верно, Пашка?