Читать интересную книгу Homo Фабер - Макс Фриш

- Приехали? - спросил я.

- Нет еще, - сказала она, - я сейчас вернусь.

Это был институт, в котором Ганна работала; мне пришлось ждать ее в такси, и даже сигарет у меня не было; я попытался было от нечего делать читать вывески, но почувствовал себя неграмотным и как-то совсем растерялся.

Потом мы снова поехали к центру города.

Когда Ганна вышла из подъезда института, я ее в первый миг не узнал, а то непременно вышел бы из машины и распахнул перед ней дверцу.

Потом ее квартира.

- Я пойду вперед, - говорит она.

Ганна идет впереди меня, дама с седыми, коротко стриженными волосами, в роговых очках - чужая, но мать Сабет или Эльсбет (так сказать, моя теща), - и я время от времени удивляюсь, что мы с ней почему-то на "ты".

- Располагайся, пожалуйста.

Встретиться через двадцать лет - этого я не ожидал, да и Ганна тоже; кстати, она права: не двадцать, а двадцать один, если быть точным.

- Ну садись, - говорит она.

Ноги у меня болели.

Я, конечно, знал, что свой вопрос ("Что было у тебя с девочкой?") она рано или поздно повторит, и я мог бы ей поклясться: "Ничего!" - и при этом не лгать, потому что я сам в это не верил, с тех пор как увидел Ганну.

- Вальтер, - говорит она, - почему ты не сядешь?

Я упрямо стоял.

Ганна подняла жалюзи.

"Главное - спасти девочку", - беспрерывно твердил я про себя, то поддерживая разговор, то молча куря сигареты Ганны; она убрала с кресла книги, чтобы я мог сесть.

- Вальтер, - спрашивает она, - хочешь есть?

Ганна в роли матери...

Я не знал, что думать.

- Красивый у тебя отсюда вид, - говорю я. - Так это, значит, и есть знаменитый Акрополь?

- Нет, - отвечает она, - это Ликабетт.

У нее всегда была эта манера, прямо-таки маниакальная страсть, быть абсолютно точной даже во всем второстепенном: нет, это вовсе не Акрополь, это Ликабетт.

Я говорю ей:

- Ты не изменилась!

- Ты находишь? А ты разве изменился?

Ее квартира - жилище ученого (это я сказал ей совершенно откровенно, а позже Ганна в каком-то разговоре привела эти мои слова о жилище ученого в доказательство того, что и я считаю науку монополией мужчин, как и вообще все духовное). Стены уставлены книжными полками, а письменный стол завален черепками с этикетками. Впрочем, вообще-то я сперва не заметил в квартире старинных вещей, напротив, мебель была вполне современная, что, признаться, меня сильно удивило.

- Ганна, - говорю я, - а ты теперь идешь в ногу с веком.

Она только усмехнулась.

- Я это серьезно, - говорю я.

- А ты по-прежнему? - спрашивает от.

Иногда я переставал ее понимать.

- А ты по-прежнему забегаешь вперед? - спрашивает она. Я был рад, что Ганна хоть улыбнулась.

...И мне стало ясно: угрызения совести, которые испытываешь, когда не женишься на девушке, с которой был близок, оказываются совершенно напрасными. Ганне я был не нужен. Машины у нее не было, телевизора тоже, но она была довольна своей жизнью.

- Красивая у тебя квартира, - говорю я.

Я спросил ее про мужа.

- Да, Пипер, - говорит она.

Казалось, он ей тоже не нужен, даже в материальном отношении. Уже многие годы она сама зарабатывает себе на жизнь (в чем состоит ее работа, я, честно говоря, и сейчас еще толком не понимаю), зарабатывает не очень много, но ей хватает, в этом я убедился. Ее костюм выдержал бы даже придирчивый взгляд Айви, и, не считая старинных стенных часов с потрескавшимся циферблатом, ее квартира, как я уже сказал, была обставлена вполне современно.

- А ты как живешь? - спрашивает она.

На мне был чужой пиджак, который мне одолжили в больнице, я себя в нем плохо чувствовал, он был не по мне, и я это все время ощущал: слишком широкий - я ведь худой - и при этом чересчур короткий, а рукава как у детской курточки. Как только Ганна пошла на кухню, я его снял, но рубашка моя тоже никуда не годилась, она была вся перепачкана кровью.

- Может быть, примешь ванну, пока я приготовлю еду?

Она накрывала на стол.

- Охотно, - говорю я, - я насквозь пропотел.

Она вела себя трогательно-предупредительно и при этом очень деловито; она зажгла газовую колонку и объяснила мне, как ее выключать, принесла мыло и чистое махровое полотенце.

- Как ноги? - спрашивает она.

Она все время что-то делает.

- С какой стати в гостиницу? - недоумевает она. - Само собой разумеется, ты можешь жить здесь.

Я все время ощущал, что я небрит.

Ванна наливалась очень медленно. От горячей воды шел пар. Ганна разбавила ее холодной, будто я сам не мог этого сделать; я сидел на табуретке, как гость, ноги очень болели; Ганна открыла фрамугу, пар был такой густой, что сквозь него я видел только ее движения, а они за эти годы не изменились, нисколько не изменились.

- Я всегда думал, что ты злишься на меня за то, что у нас тогда получилось, - говорю я.

Ганна удивилась.

- Злюсь? За что? За то, что мы не поженились? Это было бы несчастьем...

Она просто высмеяла меня.

- Нет, серьезно, ты в самом деле думал, что я злюсь на тебя, Вальтер, злюсь двадцать один год подряд?

Ванна была готова.

- Почему несчастьем? - спрашиваю я.

Больше мы ни разу не говорили о нашей несостоявшейся женитьбе, Ганна была права, у нас теперь были иные заботы.

- Ты раньше знала, - спрашиваю я, - что смертность от укусов змей не превышает трех - десяти процентов?

Меня поразили эти цифры.

Но Ганна не придавала значения статистике, это я вскоре заметил. Я произнес в ванной комнате целую речь о статистике. Ганна равнодушно выслушала меня, не перебивая, и сказала:

- Твоя ванна стынет.

Не знаю, как долго я пролежал тогда в ванне, положив перевязанные ноги на борта, - я думал о статистике, об Иоахиме, который повесился, думал о будущем, думал... пока не замерз; сам не знаю, о чем думал, я, так сказать, не мог решиться признаться себе самому, о чем я думал. Я глядел на флакончики, тюбики и коробочки - всевозможные женские причиндалы, и я уже не мог представить себе Ганны - Ганна тогдашняя, Ганна сегодняшняя, ни той, ни другой я уже не мог себе представить. Я закоченел в остывшей воде, но мне не хотелось снова влезть в окровавленную рубашку - я не ответил, когда Ганна меня окликнула.

Что это со мной случилось?

Я сам не знал.

Чай или кофе?

Я измучился за день, отсюда моя подавленность, мне, вообще-то говоря, несвойственная, отсюда и всякие дурацкие мысли (ванна - это саркофаг, как у этрусков), настоящий бред от общей подавленности и озноба.

- Да, - отвечаю я, - выхожу.

Собственно говоря, у меня не было намерений встречаться с Ганной: в Афинах я не собирался задерживаться, я хотел тут же, не теряя ни часу, отправиться на аэродром. Мой отпуск кончился.

Как доставить "ситроен", который мне одолжил Вильямс, назад в Париж, было для меня загадкой. Машина стояла в Бари, и я не знал даже имени хозяина гаража.

- Да! - кричу я. - Выхожу!

Но не двинулся с места.

Аппиева дорога...

Мумия в Ватикане...

Мое тело в воде...

Я не признаю самоубийства. Оно ведь не меняет того факта, что ты жил на земле, а в ту минуту я желал лишь одного - никогда не существовать!

- Вальтер, - спрашивает она, - ты выходишь?

Я не запер дверь ванной, и Ганна (так я себе это вдруг представил) могла бы свободно войти сюда и зарубить меня топором; и лежал с закрытыми глазами, чтобы не видеть своего старого тела.

Ганна говорила по телефону.

Почему все это произошло именно со мной?

Потом весь вечер я снова разговаривал, словно ничего не случилось. Без притворства. Собственно говоря, ничего и не случилось, ведь главное - что спасли Сабет. Благодаря сыворотке. Я спросил Ганну, почему она не верит статистике, а вместо этого верит в судьбу и тому подобное.

- Да что ты все со своей статистикой! - говорит она. - Вот если у меня было бы сто дочерей и всех бы ужалили гадюки, тогда - да, твои выкладки были бы уместны. Я потеряла бы от трех до десяти дочерей. Поразительно мало! Ты совершенно прав! - И она рассмеялась. - А у меня только один-единственный ребенок!

Я не стал с ней спорить, и все же мы чуть было не поссорились - вдруг у нас обоих сдали нервы. Все началось с одного моего замечания.

- Ганна, - говорю я, - ты ведешь себя как наседка.

У меня это слово вырвалось как-то невзначай.

- Прости меня, но это так.

Только потом я понял, что меня разозлило: когда я вышел из ванной, Ганна говорила по телефону. Она позвонила в больницу, когда я лежал в воде, - она говорила с Эльсбет.

Я невольно все слышал.

Обо мне ни слова.

Она говорила так, будто на свете существовала только она одна, Ганна, мать! Мать, которая волновалась за Сабет и теперь радуется, что девочка понемногу поправляется, даже уже может разговаривать: она говорила по-немецки, пока я не вошел в комнату, а потом перешла на греческий. Я не понял ни слова. Она повесила трубку.

- Как она себя чувствует? - спрашиваю я.

У Ганны словно гора с плеч.

- Ты сказала, - спрашиваю я, - что я здесь?