гоми, и корка досталась ему. Квишиладзе, двадцатипятилетний малый, намертво прикованный к постели, тоже подкинул ему немного из своей порции. Новоявленный повар мигом проглотил и это вместе с куском сыра, который пожаловал ему Варамиа. Так завладел Чониа обязанностями повара, и Кучулориа даже слова ему не сказал — варить гоми было сверх его сил, так он был слаб. У Варамиа обе руки, от подмышек до кончиков пальцев, были в гипсе — не то, что готовить, он и есть сам не мог. Квишиладзе и Кучулориа кормили его по очереди, благо его кровать стояла между ними.
Когда Чониа сказал: «Что теперь есть будем и как жить дальше?» — Квишиладзе, конечно, понял, что речь идет о его муке. Видно, он об этом уже думал и к такому обороту дела был готов.
— Вот она, моя мука, — Квишиладзе ткнул пальцем в мешочек, висевший на стене, — дня на два на всех хватит, если по-хозяйски распорядиться, а за эти два дня придут к кому-то из нас.
Чониа снял мешочек с гвоздя и понес к плите. Квишиладзе с тоской в глазах проследил, как исчезают остатки его запасов.
— Хороший ты человек, Квишиладзе. Отдавать так отдавать вот так — с открытой душой, не думать, не считать, не маяться, — сказал Варамиа после долгой паузы и перекинул загипсованные руки к стене, будто полена.
— Ну уж не думал, не считал, — слышать надо было, как дыхание у него свело, а поглядел… словно ястреб за перепелкой кинулся. Он как рассудил? Съем я муку один, другим не дам — больше, чем на три дня, мне все равно не хватит. А придут к кому-то из них, они мне шиш под нос. Вот он и размахнулся, а то как же!.. Один расчет, брат ты мой, — сказал Чониа и зачастил мешалкой.
Кучулориа поправил было подушку, забыв, что любое движение вызывало в позвоночнике острую боль, и вскрикнул.
— Откуда тебе знать, так я подумал или по-другому? — сказал Квишиладзе. — А если даже на уме у меня один расчет, то и расчет не дурной, и поступок не худ. Если уж хочешь правды, так с такой мразью, как ты, делиться последним мне совсем не в радость, но долг есть долг, и я должен поступать по-человечески.
— Такие, как ты, Чониа, всегда готовы других ядом обмазать, — вступился Варамиа, — Квишиладзе поделился с нами мукой — плохо ли это? Нет, всегда найдутся охотники замарать, испоганить доброе дело. Раз завелась у тебя дурная мыслишка, гони ее от себя. А ты не только что подумать, ты и наговоришь дурного в лицо.
— Полно ссориться из-за пустяков, — остановил их Кучулориа, — на два дня нам хватит, а там придет жена Квишиладзе… как жену-то твою звать, Квишиладзе?
— Она ему не жена, — с удовольствием вставил Чониа. — Звать ее Цуца, и жена она чужая, Квишиладзе мне сам сказал.
В палате замолчали. Часто-часто моргая, Кучулориа переводил взгляд с Чониа на Квишиладзе. Не скрою, разговор их меня уже заинтриговал, и я прислушивался из-за шторы все внимательней.
Чониа собрал у всех посуду, поделил гоми, сыра не осталось ни кусочка. Они глотали пустое гоми и молчали.
— Так, значит, Цуца эта тебе не жена, — заговорил, наконец, Кучулориа, — чья же она жена?
Квишиладзе облизнул пальцы и сказал — Была за Спиридоном Сиоридзе. Он пропал, не знаю где. Может, и в живых уже нет. А жениться я на Цуце не могу, пока не узнаю, жив он или нет. И священник говорит, пока точно не разузнаешь, жениться нельзя, а узнаешь, тогда уж можно.
— Ну, ладно, а Спиридону Сиоридзе, или как там его еще, с чего бы ему пропасть, а? — спросил Кучулориа.
— Да пропади они все пропадом, все бабье племя, извести бы их, нынешних, всех до единой, — забарабанил вдруг Чониа, — поедом, небось, ела своего Сиоридзе полюбовница нашего разлюбезного Квишиладзе. Терпеть, видно, мочи не стало, бедняга и подался, куда глаза глядят.
— Не любовница мне Цуца — жена, только мужем своим назвать меня не хочет. «Не могу, говорит, пока перед богом и людьми я тебе не жена».
— Если она другому жена, как же она твоей стала? — спросил Чониа.
— Расскажи, а… Послушать бы про этого Спиридона Сиоридзе, что за история? — попросил Кучулориа.
— Так и быть. Доем и расскажу, — подумав немного, согласился Квишиладзе.
Все приготовились слушать. Чониа быстро собрал Посуду, сложил ее в котел и уселся на табуретке — весь внимание.
Квишиладзе кончил наконец жевать, еще раз об» лизнул пальцы, сунул под спину подушку, обвел глазами палату и сказал:
— Видит бог, не знаю, что и рассказывать. Три года тому назад Спиридон Сиоридзе взял и пропал. Вот и весь сказ.
Все ждали услышать длинную историю и теперь растерянно глядели на Квишиладзе.
— Вот так взял и пропал? И больше ничего? — заговорил Кучулориа.
Квишиладзе кивнул.
— Была, наверное, причина. Ни с того, ни с сего, взять да пропасть — кому это в голову придет? — сказал Чониа.
— Была, наверное, как не быть! — согласился Квишиладзе.
— Ну, куда хоть поначалу отправился, не говорил? — спросил Варамиа.
— Ничего не сказал, совсем ничего.
— Видно, такой человек, жди — не жди, ничего не скажет, — предположил Кучулориа.
— Это почему же?! — удивился Чониа.
Кучулориа задумчиво почесал в затылке.
— Человек, который возьмет да уйдет, провалится невесть куда и перед уходом слова не скажет, куда собрался… такой разве будет перед уходом языком чесать, куда да зачем иду? Нет, не скажет!
— И чего он только мелет? Уши вянут слушать, — возмутился Чониа. — Чтоб у такого здоровенного мужика да такие мозги куриные. Мать ты моя, чего он здесь накудахтал!.. Ну и что дальше было? Объявился он хоть раз или нет?
— Нет, не объявлялся. Говорю, пропал. Может, его и в живых нет, не знаю.
— И что же, эта беридзевская баба, ну Цуца твоя — что ж она, так ничего и не знает про своего мужа, про этого Спиридона Сиоридзе? — не поверил Чониа.
— Никакая она не Беридзе, а Догонадзе, но порядок есть порядок, и пишется она по мужу. Про Спиридона ничего она не знает. Сказала бы мне, если б знала. Что Цуца? Деревня наша Квеши какая большая, а что со Спиридоном Сиоридзе — ни один не скажет.
И опять стало тихо. Посидели, помолчали и вдруг как загалдят… Так дней пять и шумели, и все про Спиридона Сиоридзе, кто да что. Обо всем расспросили, все разузнали, даже во что обувался, и любил ли поесть, и что из еды-питья предпочитал — все выяснили. А