Читать интересную книгу Съешьте сердце кита - Леонид Пасенюк

— А мне все едино. Я же тебе сказала, что не смыслю в такой музыке.

Прежде она ничего ему не говорила. Федор огорчился.

Но тут же и обрадовался, что она не смыслит в такой музыке. Вот и отлично! Вот и прелестно, что ей неприятен Миллер, — это, наверно, инстинктивно восстает против всяческих извращений ее здоровое естество.

Федор искоса рассматривал девушку. У Павлины была не по-камчадальски гибкая фигура и по-камчадальски крепкие мускулистые ноги. У нее был бледный рот. И волосы, как у Брижит Бардо, — моды в нынешнее время доходят из Москвы до Камчатки ровно за пятнадцать часов полета реактивного лайнера.

В общем она, кажется, была некрасива. Здесь Федор столкнулся с нередким в человеческом общежитии случаем, когда некрасивая затмевает признанных красавиц, рослых, с матовыми, будто изваянными, как принято говорить, плечами и с лицами, будто вырисованными по лекалу. Он и раньше понимал, что для подлинной красоты одного лекала недостаточно, а иногда оно вовсе даже необязательно. Для подлинной красоты нужно нечто, чему никто никогда не придумал еще названия. Нечто легкое, как лебяжий пух, и тяжкое, как бездна.

— Не грусти, ладно? — попросил Федор.

Она улыбнулась, и губы у нее были как не свои. Пойдем станцуем?

— Нет, — сказала она, — не хочется.

— Сходим завтра в кино? Павлина встрепенулась, ожила.

— Сходим. Кино я люблю. А что будем смотреть?

— Не знаю. Не все ли равно? А теперь выпьем немного шампанского?

— Нет, — сказала она. — Не хочется. Ты позвони мне завтра, ладно? Если не передумаешь. Запиши телефон приемной…

Он записал.

Павлина торопливо потерла переносицу.

— Вспомнила! Я еще хочу попросить тебя… Я слышала, что в вашей библиотеке есть книга «Эроусмит». Не помню автора. Это об ученом, он с чумой боролся. Наш главврач говорит — здорово! Поищи, а?..

— Поищу, — пряча улыбку, сказал Федор. — На всякий случай запомни: это роман Синклера Льюиса. Толковый писатель. Когда он был молод и беден, ему приходилось продавать сюжеты для рассказов, И покупал их по нескольку долларов за штуку не кто иной, как Джек Лондон.

Павлина впервые посмотрела на него пристально.

— Глянь-ка, сколько ты знаешь всего. А почему он покупал?

Федор помолчал в раздумье.

— Это уже был не тот Джек Лондон. Его слава была на закате. Он устал, понимаешь? И видел мало хорошего вокруг себя. И много пил.

— Не пей много, — серьезно сказала Павлина, Федор засмеялся.

— Нет, вино не моя стихия.

На следующий день они встретились, и потом такие встречи пошли чередой.

У Павлины оказался трудный характер. Настроение у нее часто менялось. Вот уж точно дичок! Но она привязалась к нему всерьез.

— Ты какой-то непонятный, Федя, — говорила она. — Очень простой, что ли. Будто даже и не из Москвы. Будто здешний, наш… в кого такой, а?..

— Я в деда. У меня толковый был дед. Ты бы его полюбила.

Она соглашалась.

— Вот, наверно, ты в деда. Ты простой. Как раз дураки — те важные, что-то всегда воображают, деревянного бога из себя ставят. А ты нет. Ты у-ум-ный, только таишься. Я же вижу.

— Ну, положим, — снисходительно кивал Федор. — И что из этого следует?

— А следует, что на другого бы я и не посмотрела!

— Так уж и не посмотрела бы?

— Да!

— Ладно, ладно. Верю. Если бы не попался тебе я, ты бы, конечно, прожила сама по себе. Как исключение, в природе иногда встречается подобное… Но природа вообще-то таких штучек не терпит. Между прочим, они ей противопоказаны. Но раз ты знала все насчет моей крови, тебе легко было сориентироваться.

— Замолчи! — кричала она, негодуя и злясь. — Подумаешь, какой выискался умник! Насмехается! Думает, дурнее себя нашел!

Но Павлина долго не злилась. Через несколько часов она звонила Федору и как ни в чем не бывало спрашивала:

— На какой сеанс будем брать билеты в кино?..

Летом Федор устроил Павлине поездку в Москву — она еще никуда с Камчатки не выезжала. Конечно, ей там трудно пришлось бы с непривычки, но Федор дал Павлине адрес родителей, получивших новую квартиру на Юго-Западе. Федор и сам не растолковал бы сейчас внятно, где они там живут. ,

Москва Павлину утомила и расстроила. Федор догадывался почему. Разумеется, не потому только, что привыкшую к простору и тишине девушку закружили суета, оживленность московских улиц, множество переулков и тупичков, обилие машин… Но потому главным образом, что девушку не очень-то приветливо встретили его родители. Они не такой желали бы сыну партии, и Федор их понимал. Ну там преемственность семейных традиций: сын со временем тоже доктор наук, а дальше какой-нибудь член-корреспондент, если не полный академик; жена — бесспорно, умница, пожертвовавшая своим талантом в угоду мужу, ради его очень важной научной деятельности. Этакая не проявившая себя до конца Склодовская при этаком вполне себя проявившем Кюри!

С появлением Павлины все эти старчески благостные расчеты родителей рушились. Они не приняли во внимание одного серьезного обстоятельства, что сын свою будущность спланирует сам, что при этом, возможно, не исключены и ошибки.

Может, Павлина как раз и была такой ошибкой. Федор этого не знал, да и не хотел знать. Поначалу он еще не мог разобраться, любовь ли это. А сейчас, после Павлинкиной поездки в Москву, к его родителям, уверился, что любит девушку остро и безнадежно. Безнадежно потому, что тут ничего уже с собой не смог он поделать и никуда от этой любви не смог бы уйти.

Федор думал о Павлине весь день, хотя вроде и принимал участие в каких-то разговорах о полетах в космос, об осенней охоте на медведя и выкрутасах абстракционистов, и просматривал свои записи по сейсмическим наблюдениям за Ключевским вулканом, и занимался мелкими хозяйственными поделками.

Уже затемно возвратившийся с дровами из тайги Михаил сообщил успокоенно:

— Вызвездило. Звезда в звезду, как дробь. Можно сказать, повезло. Завтра двинем дальше. — Он нерешительно потоптался около Федора. — Нет ли там чего по случаю Нового года?..

— Нет, — жестко сказал Федор. — По случаю Нового года вы, кажется, попробовали вчера.

Михаил, виновато понурившись, отошел.

Утро и впрямь занялось прекрасное.

Показалась Ключевская и ближние ее соседки — они высились совсем рядом, только тронуть рукой. Лимонные грани вершин были впаяны в бирюзу, откованную морозом до звона. Черной ретушью вписались в общий фон баранкосы вулканов. Розовыми клубами повисли испарения над кратером Ключевской. На божественных картинах в таких розовых облаках всегда гнездятся сонмы ангелов, плутовато подсматривающих, что происходит на грешной земле. И при этом каверзно выпирают их упитанные задки: ничего не поделаешь, у ангелов тоже есть задницы…

В вымороженном небе плыла вечная нерастворимая синева, кое-где провисшая преходящими сполохами восхода.

Жулейкин и тот ходил какой-то разморенный, ни разу за утро не вспомнил он всуе мать чужую. Таинство обновления красок, совершающееся ежедневно, сегодня беззащитной своей наготой проняло даже его, в своем развитии отошедшего от пещерного человека ровно на то расстояние, которое уже позволяет судить, в чем различие между ременной пращой и дробовым ружьем двадцатого калибра.

— Говорят, Кент — откровение, Кент — мир в себе, если можно так сказать, — изменившимся голосом проговорил художник, наблюдая жгуче-проникновенную картину восхода солнца в завьюженных горах. — Кент в высшей степени обыкновенен! Краски Кента — они ничуть не условны, таков воздух его Аляски, Гренландии, разных там Адирондакских гор. И я думаю, что стоит только перенести в первозданном виде этот небывалый восход на полотно — и оно потрясет зрителя.

— И оно превратится в цветную фотографию, — сухо заметил Федор. — Видите ли, живопись должна сообщать зрителю некое святое волнение, она должна приподымать человека, открывать ему вещи в новом, не будничном их звучании. Разумеется, я говорю прописи. Но Кент потому и Кент, что он эти прописи гениально усвоил. Кроме того, он кое в чем преуспел и помимо прописей, а?.. И уж, извините, сами по себе вас никакие краски не выручат.

— Вы поняли меня слишком упрощенно, — оскорбившись, сказал Порошин.

— Может быть, — рассеянно согласился Федор.

Лыжники добрых часа три пробивались в ослепительных наметах снега, посеребренного солнцем, но преодолевать их сейчас стало радостно и легко.

Отходчивый художник уже рассказывал о видном полярном исследователе, страстью которого на зимовках была бесконечная возня с охотничьими ружьями. Однажды потехи ради ему подбросили лишний винтик, и исследователь несколько раз кряду собирал и разбирал свой винчестер, прежде чем окончательно убедился, что винтик решительно никуда не лезет.