Читать интересную книгу Каменные скрижали - Войцех Жукровский

Вот если бы здесь были мои ребята, — подумал он с неожиданной тоской, вспомнив о сыновьях, — им стоило бы показать танцы змей. Я слишком мало думаю о детях, мне кажется, что они не меняются, не растут, и после возвращения я их увижу точно такими, какими они были перед отъездом? Илона?

Затягивающееся оформление паспорта становится оскорбительным, еще одно доказательство, что я — подозрительный, ненадежный элемент, раз они держат заложников. Впрочем, когда один из самых надежных сбежал, и его упрекнули в том, что он оставил семью на родине, он, не стесняясь, ответил: «Я семью вывез с собой и никогда с ней не расстаюсь», — и демонстративно погладил свою ширинку.

Тереи бесшумно шел по толстому ковру, который его вел прямо в бар. Лениво вращались длинные крылья панхи. Француз уже сидел, поджав ноги, на высоком табурете. Золотилось виски, налитое в бокалы.

— Ну, наконец-то.

— Надо было начинать одному.

— Ты хорошо знаешь, что алкоголь не доставляет мне удовольствия, он лишь предлог для разговора. Я люблю, когда есть слушатель. Одиночество? Его можно почувствовать только в Азии в равнодушном людском океане, мы растворяемся здесь, мельчайшие, чужие и никому не нужные частицы.

Тереи присел за стойку, поднял бокал, приглашая начать. Они выпили, бармен с услужливой готовностью пододвинул квадратную бутылку и серебряную мерку.

— Но все же ты чувствуешь себя здесь более свободным.

— Да, поскольку мои доходы при всеобщей нищете здесь удваиваются. Я могу даже позволить себе хвалить революцию, серьезно думать о возвышении человека, о гражданских правах. Но все эти рассуждения чисто теоретические. У нас низы стали агрессивными, они напирают. Пролетариат поумнел и не дает себя обмануть подачками. Вы ему заморочили голову, власти ему захотелось… Другими словами, он стремится отыграться, освободиться от комплексов своего класса. Естественно, за мой счет.

— Я на твоем месте тоже особенно не верил бы в Индию.

— Ну, изменения есть, я сам о них говорил, но если сравнить их с потребностями… Держу пари, когда мы встретимся через десять лет, самая большая разница будет лишь в ценах на виски, естественно, оно подорожает.

Нагар поудобнее оперся локтем и продолжал пророчествовать, глядя в бокал, который он покачивал в руке. — Американцы ведут себя не лучше англичан, оскорбительна даже их помощь.

— Твои французы тоже поступают не слишком разумно, — поддразнивал его советник, — вспомни хотя бы Диен Биен Фу и ОАС в Алжире.

— Не стесняйся… Кроме деловых отношений и симпатии к настоящей культуре, а ее я могу найти только в кухне, меня мало что с Францией связывает.

— Ты говоришь так, словно не чувствуешь себя французом.

— Я француз, француз. Только раньше был австрийцем, а родился в Сосновце…

— Где это?

— Когда-то там была Россия, потом Польша, потом Германия, а сейчас снова Польша. Место рождения тоже меняло свое гражданство.

Тереи украдкой поглядывал в зеркало, где отражалось маленькое, потрепанное личико журналиста, иногда его заслоняло белое пятно спины бармена, ему казалось, что он узнает черты самого многострадального народа, которому Бог не дает перевести дух. Иштван сочувственно подумал о вечных скитаниях, бегстве от смерти…

— Твоя семья жива?

— Отец? Мать? Это было так давно и настолько тяжело, что иногда мне кажется, будто бы жизнь началась с того момента, когда я стал на себя зарабатывать… В более ранние воспоминания я не углубляюсь. Чувствую себя так, словно сам себя родил. Думаешь, я не заглянул туда сразу же после войны? Увы, там никого нет. Даже деревянного дома, покрашенного в пряничный цвет… Помню балки, полные клопов, — он улыбался, но глаза были полны печали, — над окном, для удовлетворения художественных потребностей, резные деревянные наличники, которые можно встретить во всей России. Не исправляй, в царской…

— Дом сожгли немцы?

— Слишком большая честь, просто велели евреям его убрать, разобрать, там провели улицу.

— Никто не уцелел?

— Даже память о них. Другой район, другие жители.

— Ты еще говоришь по-польски?

— Немного. Мы — народ способный, что необходимо, чтобы выжить. Я в один момент выучил бы даже венгерский. Уже неплохо справляюсь с хинди. Не люблю чем-то отличаться, хочу покоя. Природа нас одарила сверх меры, мы вечно должны делать деньги, нам надо больше учиться и работать по ночам. Необходимо укрепить свое положение, а это могут дать только деньги. А если ты их уже приобрел, люди тебе не простят… Поэтому я предпочитаю Азию, здесь в меня никто не тычет пальцем, что я еврей, возможно, даже не отличают от других. А если уж ненавидят, то так же, как всех европейцев. И я чувствую облегчение. Нормально дышу.

— Когда ты перебрался во Францию?

— Вовремя. Поехал в Алжир за полгода до поражения. Там дождался прихода американцев и де Голля. И тогда уже с ним до победы. У американцев хватало наших, если задашь вопрос на идиш, отмахнутся, но потихоньку помогут, посодействуют, дадут возможность наладить контакты. Наведут на след, шепнут по секрету. А что такое журналист? Человек, который знает, где искать информацию, имеет контакты. И который потом пишет совсем другое. Я — не какая-нибудь звезда, обычный репортер, но меня ценят. Что Нагар прислал, то сомнений не вызывает. А тебя я почему-то люблю…

Он наклонился и чокнулся с Тереи, приветливо улыбаясь.

— Если тебя прижмет, смело беги ко мне. У Нагара голова небольшая, но стоит столько, сколько в нее помещается… Ой, многие хорошо заплатили бы за то, чтоб вытрясти ее как копилку.

Он смотрел, прищурив глаза, вид у него был усталый.

— Пользуйся тем, что я испытываю к тебе слабость. Мой дед любил говорить, вложив большие пальцы рук в карманы жилетки: «Ну, Мориц, пробил твой час, говори, может, получишь, проси, только умно». И иногда давал мне двадцать копеек. Это были деньги. Нечего смеяться… А иногда брал за пейсы, наматывал на палец и тряс всю голову, было очень больно: «Ты, мешугенер[16] , ты, оболтус, как ты посмел?», потому, что я у него обманом выманил пять копеек, чтобы пойти в фотопластикон, увидеть большой мир. Ох, мое счастье! А сейчас я нюхаю эту вонь от Рио-де-Жанейро до Гонконга и меня ничего не удивляет. Чего только не пожелаю, все могу иметь, но не чувствую от этого радости. Не на кого произвести впечатление. В нашей профессии не успеешь и рта раскрыть, чтобы сказать, каждый тебя тут же прервет, был, видел, лучше тебя знаю… Слова не дадут сказать.

Они выпили свое виски, как раз в это время начали входить другие участники конгресса, у бара стало тесно.

— Давай-ка займемся делом, — сказал Нагар, — нужно поработать, ты послушаешь одних, я — других. А за ланчем обменяемся информацией.

Он схватил горячей, сухой лапкой руку Тереи, потряс, словно давая какой-то сигнал.

— Спасибо за беседу, — тихо сказал он, — хотя, собственно говоря, это мне захотелось пооткровенничать. А если говорить честно, надо было бы сказать: спасибо за твое молчание, за то, что ты терпеливо выслушал старого болтливого человека.

Обед, к сожалению, обещал быть английским, из кухни доносился тошнотворный запах мятного соуса, которым обильно поливали черные куски баранины. Югославский журналист, рослый горец со шрамом на лбу, подозвал Иштвана жестом руки. Один из босоногих опереточных генералов, именно так здесь одевали официантов, уже отодвигал стул.

— А индийские блюда у вас есть? — спросил с надеждой Тереи.

— Да, сааб, но только вегетарианские.

— С curry[17]?

— С острым или помягче?. — уточнил официант, его черные усы были лихо подкручены вверх, белый накрахмаленный тюрбан и его собранные в складки концы торчали, как пучок перьев. — Минеральная вода? Кока-кола? Апельсиновый сок? А может, баночное пиво? У нас свежее, из Германии, — спрашивал он по привычке.

— Лучше воду.

Вода стоила дороже, чем другие напитки. Настоящая «Виши», которую ящиками привозили из Франции. Бутылка затуманилась, стакан покрылся каплями, газированная вода вызывала жажду.

— Не хотите водички? — спросил он югослава.

— С удовольствием, она напоминает наши источники, бьющие в пещерах… Мне не забыть эту воду, ведь я ее жадно пил после того, как мы оторвались от немцев, у нее был вкус жизни.

— О чем говорили на конгрессе?

— О Рабиндранате Тагоре как акварелисте.

— Ну, и как его оценивают?

Журналист пожал плечами. Он взял редиску, которая на тарелке оставила фиолетовое пятно раствора марганцовки, в котором ее мочили для дезинфекции.

— Когда кого-то причисляют к лику святых, все становится совершенством. Даже рубашка, которую он носил. Верующим нужны реликвии.

— А по вашему мнению?

— Лучше привести чужие мнения, там авторитетов хватает.