Топп, бывший священник церкви Мартина в Нью-Джерси, — представился второй рыжебородый обитатель камеры.
— А я Джек Кент, — назвался третий.
— Том Прайс, бывший механик, — широко улыбнулся черный бородач.
— Как видите, все мы бывшие, — невесело усмехнулся пятый жилец, не в пример остальным, одетый не в полосатую куртку, а в китель со срезанными пуговицами, — Гарри Гувер. Не тот Гувер, который в федеральном бюро, а бывший капитан «Колорадо». Как, солидная компания?
— Ничего не скажешь. Но почему вы все такие небритые, заросшие? Тоже для солидарности?
— У нас не стригут и не бреют. Побреют перед судом, да на суде лет так на десять постригут.
Том Прайс улыбнулся жалко и бледно своей шутке и сказал:
— Вы нам расскажите, что новенького творится на свете? Какие новости? Как готовятся к выборам? Уцелеет Айк или придется другому сесть в президентское кресло? Как дела в Китае? Ушли ли наши из Южной Кореи? На каком участке земли подвизаются наши ами?
Я ахнул:
— Вы что, друзья? Или газет не читаете? Радио не слушаете?
— Ни того, ни другого. Начальник говорит, что лимита нет.
— Но как же без газеты! Допустим, радио нельзя, но без газеты же жить невозможно. Не знать, что творится на свете, как же вы терпите это? — загорячился я.
— А вы попробуйте потребовать, — сказал, разбинтовывая свои опухшие ноги, Прайс. — Вам ответят, что подследственным нельзя читать газеты.
— Но это же немыслимо! Жить в потемках, не зная ничего! Хотя вы и преступники, однако…
— Как ты сказал? — прервал меня Патерсон. — Мы преступники? Эх, молодой человек!..
Я сконфуженно замолчал. Покраснев, отошел к окну, смущенно глядя на поникшего Патерсона.
— Мы не преступники перед обществом, — тихо сказал, подходя ко мне, Гувер. — Это капиталисты считают нас преступниками, а простой народ за нас. Знаете, за что мучается этот священник? За то, что с кафедры проповедовал мир! Да. Призывал верующих подписываться под воззванием о мире.
— Извините, сэр! У нас в порту тоже такой человек был, собирал подписи… его упрятали в тюрьму.
— Никакой я тебе не сэр, а капитан судна, трудовой человек, а сижу за то, что отказался везти пароход с оружием в Алжир, французам. Понял? И вот скоро год, как в этой гостинице.
— Год! — вырвалось у меня. — И не судят? И не выпускают?
Гувер горько усмехнулся:
— Судить-то не за что, даже на допрос не вызывают.
— Но это же кошмар! Целый год! Значит, и меня могут так держать ни за что, при про что…
— Почему тебя арестовали, хоть догадываешься?
— Догадываюсь, — протянул я.
И не желая раскрывать им историю с письмом от русского консула, вспомнив о Бразилии, сказал:
— За участие в забастовке. Но это было в Рио-де-Жанейро, год с лишним назад.
Гувер продолжал:
— Вызовут на допрос, узнаешь, что делал и чего не делал.
Я смятенно спросил:
— А допрос… допрос когда же?
Капитан только пожал плечами. Хотел что-то сказать, но в эту минуту открылась дверь. В камеру вошла женщина в белой косынке на светлых волосах. Глаза ее были опущены. Она двигалась осторожно, точно по льду. Не глядя ни на кого, поставила на стол горячий чайник, хлеб на тарелке и крохотные кусочки сахара. Освободив поднос, женщина так же под угрюмым взглядом стоявшего на пороге надзирателя, тихо вышла.
Том Прайс невесело сказал:
— Вот еще один день начался. Что-то он нам принесет? Давайте, друзья, завтракать. Садись, Павел. С сегодняшнего дня ты на казенном довольствии…
Но мне было не до еды. Отойдя к окну, я сел на широкий подоконник, уставившись в светлый прямоугольник неба наверху. Где-то глухо ворковали, сердились голуби, и, если закрыть глаза, казалось, что приглушенно плачут люди.
Прайс о чем-то разговаривал со священником. Сначала вполголоса, потом все громче. Я невольно прислушался. Прайс горячился.
— Вот вы, отец, призываете к миру! Вы неисправимый идеалист. Вы воображаете, что ваша проповедь найдет отклик. Американец, современный американский обыватель, согласен с вами, что нужен мир, пока дело не дойдет до денег. Если запахнет долларом, он кинется в драку, чтобы заработать. Например, так было в Корее или…
— Неправда! Вы не правы! — теребя рыжую бородку, вскинулся Джеральд Топп. — Слово божье выше мошны. Мы не хотим войны и призываем к этому. И люди, белые и цветные, богатые и бедные, должны понять, что война — это ужас и крушение цивилизации.
— Фьють! Это старая история. А по-моему, надо действовать, как русские в семнадцатом году. Взялись за оружие, прогнали своих капиталистов.
— В России! — весь всколыхнулся Патерсон. — Эх, товарищ! России тоже надо помогать бороться за мир. И словом и делом. Надо только всем, всем драться за мир, бороться за справедливость. Пусть спрячут десяток людей в тюрьму — встанут сотни. Но не унывать, не падать духом, а тоже браться за оружие. Бастовать, выходить на демонстрации. Иначе толку не будет.
— Это невозможно! Это уже призыв к революции! Лучше действовать убеждением, мирным путем.
— Дорогой Джеральд! Какое тут к черту убеждение! Убеждать капиталиста, банкира? Им не нужен мир. Когда война, заводы и фабрики работают. Капиталист получает барыши, а рабочий? Рабочий доволен. Мол, я зарабатываю на хлеб семье, детям. Раз война — значит, всем есть работа. Война где-то за океаном.
— Вы неправы! — возразил Патерсон. — Сознание рабочего пробуждается. Он понимает, что хотя война и дает заработок, но далеко не всем и, кроме того, влечет за собой лишения и жертвы. Постепенно американский труженик поймет, что заводы могут работать не только на войну.
Дверь камеры вновь открылась. Я подался вперед. Сейчас вызовут. Освободят. Но надзиратель тупо осмотрел всех заключенных и, ткнув в сторону Патерсона, прошипел:
— Эй ты, агитатор, выходи с вещами, да живее. «Черная Мария» ждет…
Все