Я покачался и передумал идти куда-либо. Решил добить коньяк и в люлю, спать безопасней.
Глава 22
Проснулся я в полном раздрае. Совершенно отрезанным от управления телом или мозгом, закапульсированным. Опять меня пацан выбросил, чтоб я не мешал ему портить жизнь. Вновь я сижу (парю, нахожусь, располагаюсь…) в неком уголке мозга, огороженный прозрачным коконом, и размышляю без тревог и страстей.
Мой мальчик едет куда-то на верхней полке железнодорожного плацкарта, судя по отсутствию постельного белья и даже одеяла. Слез, обнаружил храпящих молодых людей по всему вагону, один не спал — он меня и просветил. Оказывается сейчас конец сентября и мы все едем на службу на Дальний Восток.
Несколько месяцев вычеркнуто из сознания, опять салагой полы мыть да картоху чистить. А потом написать роман под названием: «Снова дембель». Что-то такое читал в прошлой жизни!
Не фига себе, коньячку тяпнул!
![]()
“Есть люди, которые, погружаясь в одинокую тряси ну солдатской службы, капитулируют перед буквой уставов, казарменным режимом и теряют собственное лицо. Правда, такие и до армии, чаще всего, лица не имели. Но есть и другие: они вместе со всеми погружаются и общее болото, зато выходят оттуда еще более цельными, чем прежде…”
Не ручаюсь за точность цитаты, но по сути так и пишет Джон Стейнбек в книге “На восток от Эдема”. Дальше, по-моему, у него говорится так: “Если ты сумеешь выдержать падение на дно, то потом вознесешься выше, чем мечтал…”
Не знаю, может, слова Стейнбека и отражают действительную картину в американской армии, возможно, что стала такой и наша армия с воцарением в ее рядах этой пресловутой дедовщины. Может быть… Но те Вооруженные Силы, в которых довелось мне служить в 60-x годах, меньше всего напоминали болото. Это было, скорее, теплое озеро, пруд, затянутый ряской и пере населенный жирными карасями. А я в этом водоеме был если не щукой, то зубастым окунем, это уж точно. Начну с того, что я был, пожалуй, единственным экземпляром в Советской Армии, на долю или честь которого выпало дважды принимать воинскую Присягу. Дело в том, что за год до призыва я сдуру поступил в авиационное училище, гдe эту присягу принял. В первое же увольнение, куда меня отпустили под надзором сержанта-второкурсника (я соврал, что мать болеет, — увольнения в первый месяц службы не полагались), я с размахом гульнул; и все ничего, но сержант оказался слабым воином. Он принял столько же, сколько я, раскис, пришлось его отмачивать в ванне, поить нашатырным спиртом с водой. Все равно, до воз вращения в училище он толком не очухался — ввалился в проходную, как квашня. Руководство училища, не сколько ошарашенное, — училище считалось престижным, поступить туда было трудно, — вежливо попросило меня освободить казарму, что я и сделал с удовольствием.
Так что, перед коллегами-призывниками я имел преимущество месячного знакомства со службой. Что не избавляло меня от внеочередных нарядов. Почему-то наказание всегда приходилось отбывать в посудомойке. Гора алюминиевых мисок, покрытых противным жиром, так мне надоела, что я купил в ларьке лист ватмана, тушь, перья, посидел вечер в ленкомнате, а на другой день зашел в комнатушку старшины-сверхсрочника, Кухаренко, заведующего общепитом.
— Разрешите обратиться, товарищ старшина? — спросил я бодро.
— Обращайтесь, — приподнял на меня томный от жары и похмелья взгляд кухонный командир.
— Я хочу показать вам вот этот чертеж. Смотрите, в посудомойке у нас ежедневно работает наряд из трех человек. И все же посуда недостаточно чистая. Можно сделать автомат для мытья посуды. Видите, все просто: вначале посуда замачивается в камере, затем в следующем отсеке она на ленте транспортера попадает под горячий душ, потом — в сушку. Обслуживает автомат один человек — загружает с одного конца грязную по суду и вынимает с другого чистую.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
Старшина радостно вскочил:
— Вот что значит новый призыв, грамотное пополнение. У вас, наверное, все восемь классов?
— Десять, — сказал я с достоинством.
— Да, что значит образование. Пойдемте к командиру полка, об этом надо ему доложить. Меньше всего предполагал, что кухонные агрегаты интересуют командиров такого ранга. Но старшине вид ней. Если уж, он скромную десятилетку считает образованием…
Командир полка — невысокий подполковник Нечипайло, принял мой чертеж с удовольствием. Видно было, что ему до тошноты скучно сидеть в штабе и заниматься служебными вопросами. Он почти в тех же словах выразил одобрение грамотности нового призыва и спросил:
— Что же нужно тебе, сынок, чтоб эта машина работала?
— Свободное время — думаю, за месяц управлюсь: возможность выхода из части — тут рядом заводишко небольшой, я там договорюсь о помощи с металлом, ну и местечко для работы. Да, еще небольшая сумма де нег — придется подкупить кое-какие инструменты, шланги резиновые, в общем, в хозмаге посмотрю.
— Инструменты выдадут механики, денег выпишем, — а все остальное… — он позвонил в роту, — капитан, ты у себя? Зайди-ка ко мне.
В ожидании капитана подполковник распространялся о нехватке в полку грамотных и добросовестных солдат и офицеров. Единственной опорой он считал сверх срочников, старшин и сержантов (институт прапорщиков тогда еще введен не был), но признавал, что у этих доблестных служак тоже грамотешки не хватает. Прибыл командир роты. Увидев меня, он довольно осклабился, уверенный, что я опять влип в какую-то историю и теперь внеочередными нарядами не отделаюсь. Капитан этот относился ко мне очень неодобрительно. Буквально в первые дни службы один “дембель” попросил меня сбегать за бутылкой. Старикам отказывать в такой мелочи неприлично, я махнул через забор, но на обратном пути неудачно напоролся на дежурного офицера, увидевшего мой оттопыренный карман. Он ввел меня в роту, держа эту злополучную бутылку, как факел с олимпийским огнем. У “дембелей”, наблюдавших эту картину, вытянулись лица.
Ротный особой трагедии в моем появлении не узрел. Его интересовало, кто меня послал? Видно, кое на кого из старичков у капитана был большой зуб.
— Ну, рядовой, кончайте сочинять, что для себя.
Что ж вы, один бы ее выпили, что ли? Говорите, кто послал, и идите, вы еще присягу не принимали, что с вас взять.
— Разрешите, — шагнул я к столу.
Пока я открывал бутылку и наливал в стакан, капитан вел себя мирно — он еще ничего не понимал. Когда я выпил второй стакан и начал сливать остатки, он взревел и вырвал его из моих рук. После впечатляющего потока ругательств он вызвал взводного и при казал:
— В кровать этого обормота уложить, из казармы не выпускать, до утра не беспокоить. А с утра — на кухню, в посудомойку!
Во всем этом было одно хорошее звено — “дембеля” прониклись ко мне благодарным уважением, что значит немало для салажонка. Дедовщины, повторяю, в том уродливом виде, окутавшем нынче армию подобно ядовитому туману, у нас не было. Но, естественно, уровень загруженности у первогодков и солдат третьего года службы был разный. Все так и делились, по годам: “салага”, “фазан”, “дембель” или “старик”. Командир смотрел на меня и облизывался. Но дол го радоваться комполка ему не дал.
— Этот рядовой на месяц освобождается от всех занятий и распорядка дня. Зайдите с ним в бухгалтерию, пускай выпишут деньги, я сейчас позвоню. И предупредите на КПП, что у него свободный выход из части в дневное время. Увольнительные будете выписывать сами. — И добавил ошарашенному капитану: — Гордиться надо, хорошее пополнение получил. Моя свобода совпала с примечательным событием. В армию пришли первые девушки. Им еще не сшили форму, вместо нее выдали лыжные костюмы, в которых девчонки походили на байковых медвежат. Одна из этих девушек благосклонно приняла от меня шоколадные конфеты и согласилась испить сладкого вина в мастерской — небольшой комнатушке за казармой, которую я снабдил крепкой дверью без щелей.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
