— Я, пожалуй, пойду, — сказала она, с виду теперь совершенно спокойная. — С мамзель Ловисой все равно нынче не поговоришь.
С тем и ушла. Экономка вернулась к печи и стряпне. И за праздничной суматохой напрочь забыла про Кайсин визит. Только через несколько дней рассказала мамзель Ловисе, о чем спрашивала Кайса Нильсдоттер и что она ей ответила.
Услышав это, мамзель Ловиса побледнела как полотно.
— Ох, как ты могла сказать такое, Майя? Лучше бы призналась, что я вплела в венец две-три веточки брусничника, не больше.
— Да ведь мне надобно было ее успокоить, чтобы ушла она восвояси, — оправдывалась экономка.
— Мало того, ты сказала, что мой венец будет из мирта в точности как у нее! А теперь, вот увидишь, у меня брачного венца не будет вовсе.
— Ох, мамзель Ловиса, вы наверняка выйдете замуж. Пастор Милен не обманщик какой-нибудь.
— Могут возникнуть другие препятствия, Майя, очень даже могут.
Несколько дней мамзель Ловиса мучилась опасениями и ходила сама не своя, но потом вроде как забыла. И без того было о чем подумать. Свадьба состоится через полгода, и она со всем старанием принялась готовить приданое. Запаслась пряжей, ткала холсты, шила, вышивала метки. И наконец, съездила за покупками в Карлстад. Привезла оттуда материал на свадебное платье и маленький проволочный венец, который предстояло оплести миртовыми веточками. Ей хотелось иметь собственный венец, а не пользоваться давней основой, которая служила многим и многим невестам.
Но едва лишь все было куплено, в самом деле возникло препятствие. Пастор Милен захворал и надолго слег. А когда более-менее выздоровел и смог подняться, его прямо как подменили. Народ заметил, что он избегает разговаривать со своей невестой и никогда не ходит короткой дорогой в Морбакку, чтобы повидать ее.
А как настало лето, он поехал на воды. Все надеялись, что он окончательно оправится и станет прежним; возможно, ему это удалось, только за весь срок отлучки он ни единого письмеца мамзель Ловисе не прислал.
Она пережила ужасное время, полное страха и тревоги, а в итоге пришла к выводу, что пастор хочет расторгнуть помолвку, и вернула ему кольцо.
В тот день, когда отослала кольцо, она сказала старой экономке:
— Вот видишь, Майя, и мой брачный венец не будет из мирта.
■
Спустя много лет одна из юных дочерей поручика Лагерлёфа спросила у тетушки, нельзя ли ей взять для маскарада что-нибудь из невестиных уборов, и мамзель Ловиса дала ей ключ от поставца, где хранились стародавние сокровища. Правда, поставец успел меж тем перекочевать из ее комнаты на чердак. Девушка поднялась туда, сунула ключ в замок и выдвинула один из ящиков.
И в изумлении воззрилась на содержимое. Перед нею было не обычное красочное убранство. В ящике лежали сверток тюля, цветная шелковая ткань да маленький венец из металлической проволоки.
Она тотчас поняла, что открыла не тот ящик. Свадебные уборы хранятся в другом, в том, что рядом слева. Но все же еще некоторое время смотрела в ящик. Прямо как ножом по сердцу — бедная тетушка так и не воспользовалась вещицами, которые здесь лежали. Она знала, тетушка много лет безутешно горевала. Все даже опасались за ее рассудок.
В памяти всплыло воспоминание. В ту пору, когда тетушка была особенно печальна и несчастна, она как-то раз зашла к ней в комнату. Тетушка сидела перед кучкой брусничника с проволочным венцом в руках. Отщипнула несколько веточек и принялась украшать ими венец.
Тут вошла г‑жа Лагерлёф.
“Ловиса, голубушка, что ты делаешь?” — спросила она, явно перепугавшись.
“Я думала… — сказала мамзель Ловиса. — Если б я удовольствовалась венцом из брусничника… Н-да, глупости все это”.
Она стремительно встала, отбросив от себя и венец, и брусничник.
“Я ведь знаю, все кончено, — проговорила она и, ломая руки, прошлась по комнате. — Теперь горю не поможешь”.
“Ловиса, милая, — сказала г‑жа Лагерлёф, — во всем виновата болезнь”.
Но мамзель Ловиса в огромном страхе и тревоге продолжала расхаживать по комнате.
“Если б я тогда не вплела брусничник в брачный венец Кайсы Нильсдоттер!” — воскликнула она.
“Нет, не должна ты этак думать, Ловиса, — начала г‑жа Лагерлёф. И тут она заметила дочку, которая во все глаза смотрела на них. — Иди в залу, Сельма! У тетушки Ловисы горе, и вам, детям, незачем ходить сюда и мешать ей”.
Ваккерфельдт
С большака доносится перезвон серебряного бубенца. Едет подпрапорщик Карл фон Вакенфельдт.
Подпрапорщик Карл фон Вакенфельдт — не его ли некогда считали самым красивым мужчиной в Вермланде, а то и во всей Швеции? Не он ли был любимцем стокгольмских дам тою зимой в двадцатые годы прошлого века, когда приезжал в столицу сдавать какой-то экзамен по землемерию? Не он ли устраивал катания на санях и с таким блеском водительствовал в котильонах, что в светском обществе затмевал поголовно всех обычных бальных кавалеров? Не он ли так превосходно вальсировал и так очаровательно вел светскую беседу, что знатные его родичи, которые поначалу знаться не желали с бедным вермландским подпрапорщиком, волей-неволей слали ему смиреннейшие приглашения, оттого что юные дамы не могли веселиться на бале, если там не было его?
И не ему ли так поразительно везло в игре, что он таким манером обеспечил себе средства, позволившие всю стокгольмскую зиму жить столь же расточительно, как какой-нибудь гвардейский поручик? Не он ли был на “ты” с графами да баронами, причем превосходил их всех благородством и элегантностью? Не он ли однажды вечером играл первого любовника в любительском спектакле у адмирала Вахтмейстера и столь зажигательно пропел свои куплеты, что наутро обнаружил в почтовом ящике два десятка любовных записок? Не он ли первым проехал по стокгольмским улицам, разукрасив конскую упряжь и вожжи несчетными серебряными бубенчиками? Не его ли знал весь Стокгольм, так что при его появлении всюду — в Королевском парке и на Бло-Портен, в оперном салоне и в густой уличной толпе — перешептывались: “Смотрите, это Ваккерфельдт![8] Ах-ах-ах, смотрите, Ваккерфельдт!”
Не он ли после той чудесной зимы в Стокгольме вел такую же в точности жизнь в Карлстаде да и вообще везде, куда ему доводилось отправиться? Не он ли вместе с товарищем, подпрапорщиком Селльбладом, и барабанщиком Тюбергом заместо слуги поехал в Гётеборг, выдал себя за финляндского барона и целых две недели, изъясняясь с финским акцентом, держал банк в игре с развеселыми сыновьями богачей-оптовиков? Не он ли тот единственный подпрапорщик, что танцевал с гордой графиней по Апертин, и не он ли был так очарован красавицей мамзель Видерстрём, когда она пела Прециозу[9] в Карлстадском театре, что умыкнул ее и увез бы в Норвегию, но, увы, театральный директор настиг беглецов в Арвике?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});