К сожалению, тупые подчиненные Трубецкого не понимали, когда с ними обращались нежно и ласково, все старались манкировать своими обязанностями, поэтому в процессе совещаний интеллигентнейший Василий Акакиевич, безмерно страдая от необходимости произносить вслух разные грубости, был вынужден громко называть собиравшихся в его кабинете сотрудников «безмозглыми дамочками» и «ослами», дабы привлечь к своим словам хоть какое-то внимание.
Генеральный директор, исповедующий принципы Дейла Карнеги и чикагской экономической школы, столь полезные на бесконечных российских просторах, самолично готовил планы продаж, утверждал рекламные плакаты, вносил правку в рукописи, составлял списки необходимых для перевода книг иностранных авторов и кроил издательские планы.
Он твердой рукой вел «Фагот» к сияющим вершинам всеобщего процветания.
Ускорение процесса восхождения к тем самым вершинам началось после того, как генеральный директор решил стать заодно и главным редактором, убрав с этой должности не справлявшегося со своими обязанностями заместителя и партнера Андрея Кукцева.
– Я вижу здесь миллион! – из-за дверей кабинета отчетливо прорвалась фраза, выкрикнутая Трубецким в порыве ярости на директора аффилированной торговой компании. – И ни рублем меньше! Иначе я всем зарплату урежу!
Подававшая Мартышкину кофе секретарь поморщилась, ее товарки – тоже.
– Скажите, – спросил любознательный стажер, – а что будет, если план не выполнится? Всех накажут? Да? – догадался младший лейтенант.
– Да, – громко и зло ответила вторая секретарша, не понимавшая, что Трубецкой был не только суров, но и справедлив, иногда.
– Ага, – Сысой отхлебнул горячий и крепкий кофе и глубоко задумался.
В школе милиции им рассказывали, что потерпевшие и заявители в основной своей массе только и мечтают о том, чтобы нагрузить на бравых стражей порядка свои собственные проблемы, причем еще и сдобренные изрядной долей выдумки. Поэтому в идеале работа милиционера должна заключаться в проверке всех нюансов заявлений о преступлениях, нахождении несоответствий в мелких деталях и отказе в возбуждении уголовного дела. Причем для ускорения процесса не возбраняется и слегка психологически обработать заявителя, дабы думал в следующий раз, стоит ему отвлекать служителей Фемиды от их личных дел или лучше сидеть тихо и не рыпаться.
Мартышкин вспомнил о всученных ему генеральным директором «Фагота» рекламных плакатах, переложенных им из испачканного пиджачка в тот, который ныне болтался на его плечах, вытащил красочные глянцевые бумажки и еще раз перечитал текст.
Однако ничего нового в призывах к покупателям приобретать книги из серии «Закон жулья», в которой издавались повести о приключениях «Народного Целителя», стажер для себя не обнаружил и решил исподволь выяснить подноготную недовольства Трубецкого у секретарей. Для чего следовало вступить с ними в непринужденную беседу.
– А что, это хорошо продается? – Младший лейтенант помахал пачкой рекламок.
Старшая секретарша оторвалась от разложенных перед ней бумаг, посмотрела на плакатики и язвительно фыркнула:
– С такой рекламой можно даже биографию Акакиевича продать, – девушка дорабатывала в издательстве последний день, и ей было глубоко плевать на все, связанное с «Фаготом». – Причем, написанную им самим…
Мартышкин напряг память и припомнил, что романы-боевики красноярского писателя Чушкова он читал, они ему пришлись по душе, и он где-то слышал, что тот входит в первую тройку наиболее продаваемых авторов.
– Но читателям, видимо, нравится, – стажер спровоцировал секретаря на продолжение беседы.
– Это вам Трубецкой сказал? – усмехнулась вторая девушка, по примеру товарок также собирающаяся швырнуть издателю в лицо заявление об уходе. – Зря верите… Он книжек не читает, поэтому не может знать, что в них написано.
«Ага! – сообразил младший лейтенант. – Это уже кое-что. Неискренность заявителя – первый кирпич в бумаге об отказе».
– Акакиевич, по-моему, вообще читать не умеет, – старшая секретарша поддержала свою сослуживицу.
– Нет, умеет, – улыбнулась та. – Но вот значение слов не всегда понимает. Недавно, к примеру, он пытался издать приказ о наказании «диффамирующих на рабочих местах сотрудников».
Секретари засмеялись над ошибкой Василия Акакиевича, вызванной отнюдь не его необразованностью, как казалось окружающим, а лишь чрезмерной усталостью в тот непогожий денек.
Сысой осуждающе покачал головой, словно информация о сем прискорбном случае потрясла его до глубины души.
Хотя сам слышал произнесенное секретарем иностранное слово впервые.
– Еще он, когда утверждает эскизы обложек, пишет «беспринципный», «бесполезный» и «беспорядочный» через «з», – хихикнула непочтительная старшая секретарша. – А когда ему один раз принесли словарь, то он начал орать, что там опечатки.
Дверь кабинета генерального директора распахнулась, и в приемную выскочил красный как рак мужчина, бормочущий себе под нос: «Сам пошел!»
Вслед за ним потянулись остальные присутствовавшие на совещании.
Секретарша Трубецкого взяла со стола синюю папку с тисненной золотом крупной надписью «Для доклада», стерла с лица ехидную ухмылку, блуждавшую на ее личике всё время разговора о генеральном директоре «Фагота», и зашла в кабинет босса, дабы сообщить Василию Акакиевичу о прибытии младшего лейтенанта Мартышкина.
* * *
«У Степлтонов дом как дом, – читал Андрей в письме друга, – во всяком случае, не напоминает ни бомжатский гадюшник, ни наркоманский притон. И Бэрил, сестра ботаника, бабец, скажу тебе, что надо. Уж Казанова, точно, начал бы ее сразу же «раскалывать». На самом деле с ней и, правда, следовало бы нормально поговорить: едва Степлтон отлучился ненадолго, как она мне прошептала нечто насчет того, чтобы я поскорее убирался отсюда (если я, конечно, правильно понял ее выражение «Go out to London»). Тут возвращается ботаник, а Бэрил эта сразу же начала на стол накрывать, вот, дескать, какая я хозяйственная.
Накормила, правда, прилично: свежая картошечка, мясо, не чета нашему, столовскому, закуски всякие, молочко козье… Но сама, пока ели, на меня даже глаз не подняла. А Степлтон как увидел это угощение – вдруг наехал на сестрицу: что ты, дескать, «милк» даешь для «дринк». Ну и выкатил литровку «Ваньки Прогулкина»[73] да давай мне подливать. На что бы он ни рассчитывал, но теми «дринками», которыми тут хлещут эту самогонку, споить разве что молодого Рогова можно, и то сомнительно. Хотя перед тем, как отключиться, ботаник еще порывался меня проводить…
Забегая вперед, скажу, что к сестричке Степлтона вдруг проявил интерес и Генри. И, что удивительно, ботаник, вместо того чтобы обрадоваться выгодному знакомству, что-то уж больно рожу кривит. Не нравится мне этот тип…
Но не все так плохо. Нашел я тут одного перспективного, похожего на внештатника[74]. Зовется Френклендом. Сидит этот дедуля в своем Лифтер-холле, ненавидит всех потихоньку и, что, по-моему, очень интересно, несет чуть ли не круглосуточную вахту у подзорной трубы, наблюдает за окрестностями.
Так вот, взаимопонимание мы нашли – потому, наверное, что я по понятным причинам не рвался много говорить, а больше слушал. Ну и Френкленд показал место на болоте, где видел непонятного человечка. Оттуда до Баскервиль-холла рукой подать, вот я и подумал, а не пасется ли там снайпер, проводя предварительную рекогносцировку (обязательно надо сходить, проверить) – больше в тех краях шариться некому.
Заходил опять Мортимер, все про болотного дьявола что-то бурчит.
Святая наивность! Вычислил я этого урода, гадюку, в смысле. Все оказалось просто, как трехлинейка.
Ложусь как-то спать. Сэр Лерсон заволновался. Прислушиваюсь – шаги в коридоре, крадется кто-то. Ну, я песику-то говорю, сиди, мол, тихо, а сам осторожно выглядываю. Смотрю – Бэримор со свечой да на цыпочках. Двигаю осторожно за ним. А он к окошку, что на болото выходит, и ну махать перед окошечком огоньком. Разведчик хренов!
Подхожу аккуратненько к лакею и ласково ему так, шепотком: «А «Мурку» могешь? Сдается мне, мил человек, что ты – стукачок». Тут еще сэр Лерсон приковылял. Бровки свои поднял, похрюкивает мрачно и как-то странно на задницу бэриморскую косится. Тот аж в стенку вжался с перепугу.
Что касается бульдога – тут для меня все ясно: тоже не люблю, когда спать мешают.
«Ну что, – продолжаю, – ночь, говоришь, непогодь?» И дальше типа анекдот пересказываю: «Квартира рабочего Иванова, в смысле, Баскервиля. Стук в дверь. «Кто там?» «Это я. Меня нужно нако`гмить и сп`грятать. П’генеп`геменно сп`грятать. Это а`гхиважно!»»
Видел бы ты, Андрюха, выражение лица Бэримора! Я думал, что его откачивать придется. Но ничего, мужик крепкий, выдержал, хотя трясся, словно типа пародия на хвост сэра Лерсона, когда тот миску с едой видит, и лопотал по-английски что-то вроде «не будите спящую собаку»[75]. Напугать меня хотел, ха!