Читать интересную книгу Кубатура яйца - Виталий Коротич

Очень тихий полумиллионный город. Архитектурный полигон школы Франка Ллойда Райта; широко признано, что район Скоттдейл со странными его сооружениями, порожденными фантазией, богатой до изощренности, — один из североамериканских центров экспериментального строительства и дизайна. Район наступает на старые дома — повышается арендная плата, владельцы отживающих построек съезжают, освобождая место для нового бетонного шедевра, похожего одновременно на древний храм в Киото и на дот, простреливающий значительное пространство. Война и мир; солдаты нескольких армий — ангелы и черти, блюдущие видимость нейтралитета.

Одна из самых элегантных казарм на свете, бесспорно, гостиница «Билтмор» в Финиксе.

Бетонные кубы, разбросанные по парку, скрытые в густых зарослях; здесь все пропитано угрюмыми конструктивистскими фантазиями тридцатых годов и снобизмом внезапно разбогатевших эмигрантов. Когда рядом с тончайшей графикой ковра, сделанного по рисунку Райта, мелькает массово размноженная физиономия секс-бомбы, повторенная на десяти обложках сразу и заодно — в лице здешней проститутки, гримирующейся под кинозвезду; когда четкие, аскетичные линии напряженных бетонных конструкций с японскими светильниками, вмонтированными в них, перебиваются кривульками торшеров, купленных недавно и сразу же вызолоченных для видика пошикарней, — понимаешь, чем страшно одиночество художника или архитектора, потерявшего власть над своим проектом или картиной, не имеющего права решать, где их будут разглядывать — на ресторанной стене, в музее, от стойки бара…

От стойки бара вся конструкция выглядит по-другому. Рядом со мной какой-то человек обнимал небритого и немолодого соседа: «Ты сделал такое дело, такое дело…»

Я так и не услышал, какое именно дело свершили приятели, потому что пошел завтракать. Во-первых, нехорошо подслушивать; во-вторых, не терплю пьяных, а людей, напивающихся с утра, ощущаю с какой-то печальной брезгливостью, на каких бы широтах и параллелях ни приходилось их видеть.

В ресторане «Билтмор» потолок был золотого цвета, и это совершенно естественно. Утреннее солнце резвилось на потолке, разливаясь веселой радугой. «Что там, на потолке?» — спросил я у официанта. «Золото, сэр», — ответствовал тот, мельком улыбнувшись и взглянув вверх. К радуге можно привыкнуть, к золоту — никогда.

Завтрак в «Билтмор» стоит дорого — пятнадцать долларов для взрослого и девять — для ребенка; но это так называемый «шведский стол» — тем более стол для очень богатых людей, — здесь можно есть все и в неограниченном количестве, при желании повторять трапезу. Можно было взять «ковбойский стейк» — кусок жареного мяса размером с фанерную лопату для отбрасывания снега, можно было взять нежнейшие хвосты южноафриканских лобстеров — омаров, можно было съесть обыкновеннейшие сосиски, а можно было — черепаховые яйца, привезенные с экзотических островов Тихого океана. Можно было вкусить куриную ножку в сухариках, жаркое из дикого кабана и блюдо с румяными перепелками, похожими на жареных воробьев-переростков. Можно было взять торты всех существующих в природе сортов, а можно было — ананас, у которого несъедобный стержень аккуратно изъят и сочная внутренность заполнена не менее сочной малиной. Можно было полакомиться дыней, в которую, словно в янтарную овальную миску, положены мелко нарезанные апельсиновые дольки, а можно было — арбузом, из которого вынута серединка, лежащая рядом же, и вычищены семечки, а освободившаяся полость заполнена крупной клубникой. Запивать тоже разрешалось любыми безалкогольными жидкостями из ведомых человечеству.

Здесь действовал обывательский университет для преуспевших. Я увидел две семьи с детишками, и по напряженности родительских взглядов понял, что инфантов привели сюда на очень важную лекцию — образ комнаты с золотым потолком должен был отныне витать над ними до пенсии как идеал финиша, зала для победителей, где тебе надевают на шею тяжелые лавровые гирлянды и смотрят на тебя снизу вверх. Если бы я не знал манящей и капризной природы триумфов, то здесь ощутил бы с величайшей определенностью, насколько все победы различны и насколько многолико счастье — от возможности съесть хвост омара до возможности выдернуть у райской птицы перо из хвоста и написать им книгу, равной которой никто еще в руках не держал.

— Ах, как вкусно завтракать в «Билтморе» и как пусто вокруг него — и в парке, и на близлежащих шоссе. Это город у финиша — человек, живущий здесь и готовящийся здесь умереть, должен быть очень спокоен или делать все для ограждения своего спокойствия, — кроме покоя, Финикс не награждает ничем; покой прекрасен, но я уверен, что по ночам за опущенными веками людей, заснувших в городе посреди пустыни, все равно оживают воспоминания, взрывающиеся, как бомбы на песках Аризоны. Я пытался иногда высчитать и предсказать чужие поступки, и мне вовсе не странно, что столько респектабельных людей надираются допьяна и расколачивают по ночам свои автомобили на здешних шоссе.

«…Они ни во что не верят, — сказал мне голубоглазый мусорщик в белой чалме. — Они верили только в себя, а теперь не нужна им и эта вера. Вот были вы в „Билтморе“ — здесь есть еще несколько таких ресторанов, это ведь Аризона, здесь не только Финикс — это стиль. Знаете, сколько людей в Америке ежедневно засыпают голодными, думая о том, чего бы погрызть завтра, — десяток миллионов… А в соседнем городке Тусоне — это маленький городишко по десятому шоссе на юг, — только в нем одном ежегодно выбрасывают в мусорники до десяти тысяч тонн первоклассной еды. Они сами в Тусоне подсчитали, что выбрасываемой пищей могли бы до отвала кормить четыре тысячи человек — целый год…» Мусорщик покачал высоким белым тюрбаном и поднял пластиковый мешок, собираясь водрузить его в кузов своего «пикапа». Мусорщик разъезжал между домиками под Финиксом, и так вышло, что я оказался рядом и заговорил с ним, к некоторому удивлению голубоглазого парня. «Хотите выпить?» — спросил я. «Сок, если можно», — ответил невозмутимый мусорщик, вытер ладони о фартук, снял его и пошел мыть руки; видимо, ему и самому надоела молчаливая борьба с мусорными мешками.

«Меня зовут Сурья Сингх Халса, мне двадцать девять лет, — сказал парень. Тут же, предупреждая вопрос, добавил — Сингх — это мой религиозный псевдоним, на самом деле я родился в штате Колорадо, и родители мои чистокровные англосаксы. Хиппи уже нет, а я был хиппи…» — «Да, хиппи уже нет, — согласился я, — даже в Калифорнии почти нет…» — «А я был хиппи, — повторил мой собеседник в тюрбане. — С пятнадцати лет наркотиками баловался и едва-едва учился. Затем занялся спортом — от наркотиков отошел и далеко прыгал на лыжах, — в 1964 году я даже был в олимпийской сборной США по прыжкам с трамплина и после игр оставался в сборной. Мне платили спортивную стипендию, и я в колледже родного своего Колорадо изучал изобразительное искусство, сам рисовать пробовал — такие, знаете, картины с натуры, ну прямо как реализм. Но что-то плохо мне жилось в наших горах и в снегу; родители помогали мало, я уже взрослым становился, сам на соревнования ездил, сам зарабатывал на жизнь, а у них еще дети есть. Так я покатил в Аризону — думал, что тепло здесь, сущий рай, как-нибудь проживу. Прыгать я стал хуже, со стипендии сняли, вывели из сборной, так что в горах меня ничто не держало. В Колорадо было мне совсем пустынно, а здесь еще и тоскливо стало — пески, кактусы, запертые подъезды. Я тогда немного еще фотографией занимался, мне актер Джон Вейн помогал — он старый, но очень хороший, — ковбоев играет, премию „Оскар“ получил. Ему нравилось, как я фотографирую лыжников и как его фотографирую; он снимки мои в печать пристраивал. Но это была тоже ненастоящая жизнь — чего-то в ней не хватало. И тут судьба послала мне йога. Нет, нет, вы не думайте, настоящий йог из Северной Африки, и его появление было предсказано планетой Уран — это я узнал позже…»

Когда в начале этой главы мне легко вспоминалось об американском смехе, об американском упорстве и нежелании проигрывать, то я думал о псевдо-Сурье Сингхе Халса тоже. Рано повзрослевший, как большинство молодых людей в Америке, он тоже принял на свои плечи обвал страшной силы: кризис… Моральные потрясения сочетались с материальными: мало было узнать, что небольшой Вьетнам не может быть побежден гигантской Америкой, оказалось еще, что нефтяной кризис может, потрясая Америку, контролироваться арабами, о которых американцы имели, как правило, очень смутное представление. Мир оказался не подвластным Америке, сила ее, богатство — все то, что так высоко ценилось, вдруг рухнуло, и моральные категории вышли на передний план, а с ними-то было труднее всего. Материальные кризисы Америка видывала уже и переживала посуровее нынешнего, но моральных потрясений такой силы она не знала, пожалуй, со времен Гражданской войны. Оказалось, что многие дети Америки похожи на соскучившихся наследников богатого старика — им наплевать на его здоровье, остались бы деньги. Вспыхивали ура-патриотические истерики, искали, конечное дело, московских шпионов и коммунистов, устроивших заваруху; да что толку, когда все знали, что причину надо искать в себе самих, — не все решались. Людей ломало изнутри, многие менялись до неузнаваемости. Я удивился одному из своих давних знакомых, который врыл перед домом высокую железную мачту и по утрам за веревочку подымал на ней звездно-полосатый флаг, словно желал на всякий случай доказать сомневающимся свою лояльность. Другой ищет дочь, ушедшую в хиппи и растворившуюся где-то в калифорнийских мандариновых рощах. Третий разговаривал со мной о свободе и богатстве и заодно о том, что ничего не может понять.