— Мы будем счастливы! — как бы проснувшись, вскричала она. — Для нас, только для нас! Никто не будет знать! Какое блаженство! Мы построим себе золотой дом с бриллиантовыми окнами!
Доктор лихорадочно произнес:
— Ну, еще нечего спешить, еще возможна ошибка, мелочь, ничтожная разница в температуре.
Тень пробежала вдруг по его лицу; он спросил:
— Ты не слышишь? Атанор гудит?
Диана насторожила слух.
— Да, учитель. Как будто звенят пчелы.
— Или поют шмели. Приближается страшная минута, — побледнев, объявил доктор. — Послушай, Диана, — тревожно сказал он, — через час я приду к тебе. Я объявлю тебе, что случилось. Уйди — я боюсь за тебя.
— Чего ты боишься, учитель? — наивно спросила Диана.
— Философский камень развивается в философском яйце и может взорваться.
— Ну и что же?
— Он в таком огромном количестве заготовлен мной, что его должно хватить на несколько миллиардов золота.
— Боже мой, учитель!
— Да, дочь моя. Уйди же!
— Я не уйду от тебя. Что случится, если горн взорвется?
— Погибнешь. Слышишь, как страшно гудит? Уже не пчелы поют. Это ревет бык.
Он взял Диану за талию и повернул ее к двери. Но она не хотела уходить.
— Уходи! — грозно сказал он. — Еще три минуты, и бык или упадет на колени, или подымет нас на рога.
Но Диана взглянула в глаза доктору Фиденциусу, которые горели странным, нестерпимым блеском, и не успела взяться за ручку дверей и в последний раз оглянуться на доктора, как раздался взрыв.
В облаке ярко-лазурного, сверкающего блеском молнии пара замигали красные искры, загремел гром, и доктор Фиденциус с криком упал на пол.
VI
Сама Диана едва устояла на ногах. Но она не была ранена. Поскорее открыла она окна и, когда рассеялся пар и погасло пламя атанора, Фиденциус пришел в себя. Он получил тяжкие ожоги руки и плеча и принужден был лечь в постель. Он ничего не говорил, ни на что не жаловался, только молчал. Диана ухаживала за ним.
На другой день он сказал ей:
— Никому не говори.
— Нет.
— В маленьком хрустальном шкафчике лекарство. Принеси.
Диана смотрела, как он лечится, весь израненный, слабый, сконфуженный, и ей было жаль его. Она не смыкала глаз над ним, подавала ему пить, сварила куриный бульон и заставляла его есть и пить, как ребенка.
— Бедный ты, — говорила она. — Ах, учитель, какой ужас!
— Ничего, деточка, — стал утешать ее старик. — Я, кажется, слишком рано открылся тебе и поманил золотыми перспективами; но теперь я знаю, что нужно делать, чтобы атанор удался. Полградуса ниже, и все было бы спасено.
— Учитель, когда ты выздоровеешь, опять примешься за работу?
— Неужели ты думаешь, что я брошу свою лабораторию!
— Ты опять уйдешь в свои опыты и забудешь обо мне?
— Нет, Диана, я не могу тебя забыть. Если я работаю, — то для тебя. Помни это.
— Пройдет тысяча лет… — с огорчением сказала она, припадая своей пышной головой к его подушке.
Он погладил ее по волосам.
— Через месяц ты будешь самой богатой женщиной в мире.
Диана вздохнула.
— Чего ты вздыхаешь? Неужели ты думаешь, что я стал холоден к тебе только потому, что разбился и охладел мой атанор? Знай, что я никого не люблю, кроме тебя. Я презираю людей. Они представляются мне зверями, ленивыми, праздными, обреченными со дня своего рождения на животное состояние. Нет, только ты одна! И не бойся, что пройдет тысяча лет. Мне скоро шестьдесят, но сердце мое бьется, как у тридцатилетнего. Я люблю тебя, — продолжал он и еще раз сказал: — я люблю тебя.
Жажда жизни и работы так была велика у доктора Фиденциуса, что выздоровление его совершилось в несколько дней. Диана вышла приготовить завтрак и, вернувшись, уже не застала доктора в постели; он сидел в лаборатории. В горн был вставлен новый тигель. Все, что уничтожено было взрывом, мало-помалу было восстановлено. Больше, чем когда-нибудь, погрузился в алхимические занятия доктор Фиденциус. Диана только на короткие мгновения видалась с ним; он почти не ел и не пил, глаза его ввалились и горели фанатическим огнем.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
Предоставленная самой себе, Диана гуляла по саду, спускалась по отлогому холму в долину и смотрела по целым часам, как убегает на дне русла извилистая речка в бесконечную даль, смотрела на облака, на горы и вздыхала.
VII
Прошел месяц. Однажды Диана шла задумчиво по берегу реки и, когда она повернула к дому, из-за столетнего, ветвистого пробкового дуба вышел молодой человек в серых штанах, унизанных пуговицами, в бархатной куртке, в широкой шляпе и с черными, красиво вьющимися усами. Он подошел к девушке.
— Что угодно вам? — спросила она и отступила шаг назад.
— Я «рыцарь Солнца», — проговорил он.
Она побледнела, а он засучил рукав и показал ей на коже руки синий рисунок — эмблему солнца с девизом: «Вечный свет».
— У тебя такой же точно знак, — сказал молодой человек, без церемонии взяв Диану за руку, и поднял ее рукав.
— Да, — сказала она.
Мгновенно пронеслось у нее воспоминание о прежней жизни.
— Я была тогда девочкой, — прошептала она. — С тех пор прошло много времени.
— Ты стала женщиной, но узы, которые связывают тебя с орденом, не могут быт порваны никогда, и ты приобщилась к «вечному свету». Я требую, чтобы ты не прогоняла меня.
— Я стала теперь совсем другая. Я не помню тебя.
— Я Марсель, по прозванию «Маркиз семи фонтанов».
— Уйдите отсюда, — сказала Диана.
— Тебя когда-то прозвали «Ласточкой». Не будь же дурой, «Ласточка».
— Я дочь доктора Фиденциуса.
— Дочь, или невестка, а, может быть, и что-нибудь другое, — мне все равно.
Она вздохнула. На нее точно навалилась какая-то мрачная туча. Вынырнуло прошлое и вплотную подошло к ней.
— Чем же ты опечалена? Разве старого друга не приятно встретить? Дурного в этом ничего нет. Вечный свет, — вечная дружба, вечная взаимная зависимость.
Он близко заглянул ей в глаза, увлек ее под тень дуба и обнял.
Она вся дрожала и просила отпустить ее.
— Неужели ты думаешь, что я воспользуюсь твоей слабостью? Я напоминаю тебе только то, что ты должна сама знать. Да, сам я теперь другой. Я не бандит больше.
— Кто же вы такой? Уйдите, ради Бога!
— Не могу уйти, потому что, когда я увидел тебя, опять полюбил тебя. Я ведь прежде любил тебя, но издали. Я думал, что страсть моя погасла, но она вспыхнула с новой силой. О, если бы ты знала, как я полюбил тебя, как я сейчас сгораю страстью к тебе!
Он снова обнял ее, а она стояла, очарованная, неподвижная, растерянная. Он прижимал ее к себе. Начинало смеркаться. В огромном дупле дуба можно было укрыться вдвоем.
Марсель сказал Диане:
— Я требую, чтобы ты сейчас же стала моей, и ты должна мне повиноваться. Я не простой бандит. Я теперь глава шайки.
Слезы потекли из глаз Дианы, но она, словно охваченная пламенем какого-то нового атанора, не могла оттолкнуть от себя молодого человека.
Но едва она опомнилась, как убежала со всех ног на ферму, к доктору Фиденциусу.
Всю ночь ее била лихорадка, она не могла заснуть и сидела на лестнице, у входа в лабораторию. Сердце ее сильно трепетало, ей было стыдно себя; она хотела во всем признаться доктору, рассказать и покаяться.
Доктор вышел на рассвете из лаборатории и, увидев Диану, стал ее журить за то, что она не спит; язык ее не повернулся, она ни слова не могла сказать, она только поцеловала руку у доктора.
— Ты боишься, что со мной что-нибудь случится, — сказал он, — пожалуйста, этого не делай. Иди сейчас же спать. Не бойся!
Диана повиновалась и ушла в свою комнату, не произнеся ни слова.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
На другой день она старалась рассеяться, забыть то, что с ней произошло. В лаборатории доктора дела шли успешно, опыт был налажен и обещал дать хорошие результаты; все было предусмотрено, и доктор стал позволять себе некоторую роскошь — жареных цыплят и вино. За завтраком, за обедом и за ужином Диана весело болтала, рассказывала доктору Фиденциусу анекдоты, сообщала все слухи, которые ходят в окрестностях об их доме и о них самих.