Но без насилия. Без крови. По плану Галя, во-первых, должна осознать свое ничтожество, а во-вторых, Максиму необходимо понять, кто есть кто в этой колоде. Галя — всего лишь Джокер, а она, Настя, — козырной туз.
А теперь, дамы и господа, в игру вступают профессионалы.
Может, это немного жестоко, но Настя его не насиловала, он занимался любовью с ней добровольно, а это прозрачно намекает на то, что не так уж он дорожит своей Галей Каблуки Со Стразами, это чтобы Насте стало стыдно за свое безобразное поведение.
— Ну, что? — спросила она у Феди, когда позже нашла его у бара.
— Ты мне должна, — заявил мрачный Федя.
— Ну?! — Настя топнула ногой.
— Блин, где эти писатели берут таких тупых жен? — пожаловался секс-символ.
— Федь!
— Она даже не знает, кто такой Кустурица! — Федор пожал плечами. — И еще она не хочет жить в центре, потому что там — воздух.
— Конечно, лучше жить на окраинах — там воздуха нету, — согласилась Настя.
— Ага, — покачал головой Федя. — И я теперь все знаю о ее коварных планах сдать квартиру мужа на Чистых прудах и остаться в Медведкове.
— Букера он больше, сидя в Медведкове, не получит. Среда не та.
— Вот и я о чем.
— У них там вообще серые стены, синие полы и синие шторы во всю стену, представляешь?
С вечеринки Настя уехала чрезвычайно довольная. Наверняка же Максим обратил внимание, какая она, Настя, блестящая и что за бледная немочь, фигурально выражаясь, его Галочка.
Ревность к этой зловредине душила ее. Как так можно? Даже если представить, что Максим находился на грани самоубийства, когда встретил Галю, и она показалась ему последней надеждой, соломинкой, то сейчас-то что происходит? Развод, между прочим, не так страшен, как его малюют. Ну, допустим, нажили они лишний автомобиль за годы брака. Ну, оставь его жене, пусть ездит из этого Медведкова — куда-нибудь в «Ашан».
В чем дело? Разве может быть с Галей любовь?
Настя, конечно, права. Любви не было. Галя стала его якорем — возвратившись из открытого моря, потрепанный штормами, удравший от пиратов (или пираток), Максим бросал в порту Галю и сходил на родную землю. Обеими ногами вставал на твердую почву скучных деловых переговоров, временами переходивших в застолья, вдыхал манящий аромат литературной славы — но не обрывал лавры, чтобы унести домой, а наслаждался ими издалека, не готовый к тяжелому запаху умирающих надежд, неожиданно превративших жизнь в рутину.
И жил — той жизнью, которая так удивила его отца, наслаждавшегося завоеванием самого теплого и удобного места под солнцем. «Вешалки? Какие, к черту, вешалки?» — думал отец, глядя на Максима с плохо скрытым разочарованием.
Вначале дело было маленьким и скромным — денег с трудом хватало на сигареты, но позже все так закрутилось, что отец радовался уже хотя бы тому, что эта ерундистика приносит хорошие деньги, а Максим, наоборот, огорчался, что его скромное производство пожирает все больше драгоценного времени, отведенного на праздные мысли, на долгие тихие вечера, на бессмысленные размышления о смысле жизни.
Чтобы спастись от вешалок, от груза отцовской удачливости, от ярма семейного достоинства, Максим и начал писать.
Отец был доволен. Мама счастлива.
После Букера отец ушел в отставку.
Литература каким-то образом связывала потребности Максима и ответственность за продолжение фамилии.
Хотя Максим, просыпаясь в восемь, чтобы к девяти быть на работе и закончить после обеда, фантазировал, как хорошо было бы стать писателем вроде Буковски — жить в бедной квартирке, славиться как гений и неудачник, зажигать по вечерам свечи и не ждать звонка телефона, который молчит, — отключили за неуплату.
Никто бы не подумал, что в этом сильном мужчине, таком здоровом на вид, ироничном, лукавом, прописался ботаник — очкарик с кадыком, обросшим раздражением на бритье.
Настя что-то подозревала, и ей даже нравилось это противоречие — определенная его беззащитность, нежность, леность…
Настя понимала бы его. Не дала бы ему распуститься, но и не требовала ничего сверху.
Галя тоже пока не требовала — она и о таком-то мечтать не смела, но аппетит приходит во время еды. А уж в этом Настя ей поспособствует.
Отец Максима на Галю не обратил особенного внимания — ну, притащил сын «медсестру» — кодовое обозначение девушек на пару недель. Обычно — это девушки с большими сиськами.
Он, Лаврентий Максимович Гранкин, и предположить не мог, что плоть от его плоти, родная кровь, выберет эту женщину, которая для него даже лица не имела — ее облик не желал откладываться в памяти.
Сколько он помнил, в жены и любовницы Гранкины выбирали не столько красивых, сколько сочных, как хурма, солнечных, темпераментных и, главное, просвещенных женщин. Женщин, которые ни за что бы не надели маечку с щеночками в корзинке. Женщин, которые могли красиво, страстно и увлекательно говорить на любые темы — от религии до скачков акций Доу — Джонса.
В окружении таких женщин, любовниц деда, вырос Лаврентий, отец Максима. Он запомнил брюнетку с длинными, чуть волнистыми черными волосами. Брюнетку с роскошной фигурой, которую ничуть не портил возраст, с высокой грудью и экзотической еврейской красотой — не местечковой, деревенской, распустившейся на назойливом южном солнце, вырастившую усы, обильные волосы на ногах и здоровенную еврейскую жопу, а с красотой изысканной, городской — черные, переломанные в середине брови, густые ресницы, влажные глаза, губы, на которых будто застыл вишневый сок, точеный нос.
Брюнетка любила сочетание черного, лазурно-синего и жемчугов — от всего этого пахло чем-то восточным, иланг-илангом, перцем и кофе.
Лаврентий помнил и актрису, блондинку с внешностью Мерилин Монро и мозгами Марии Кюри — актриса не вылезала из библиотеки, лаборатории искусства, где просвещалась денно и нощно. Только он, Лаврентий, видел ее с платиновыми волосами, убранными в хвост, в очках и в джинсах.
Помнил русалку Нину, с длинными, почти до попы, светло-коричневыми волосами и чуть косыми зелеными глазами, которая так любила зеленый цвет, что даже перекрасила спальню в квартире отца в нежную салатовую гамму.
Как это ни странно и ни печально, но русалка Нина утонула, купаясь в шторм.
В память о ней дед Макса не переделывал спальню, хоть краска пошла трещинами, облупилась. И даже Максим отчего-то соблюдал традицию. Правда, с появлением Гали в старой квартире деда, доставшейся внуку, затеяли ремонт — и Галя поначалу хотела, чтобы все было бежевым и персиковым, но спальню Максим оставил такой же, салатовой, а в гостиной поклеил темно-красные, с восточным рисунком обои.