В последние годы Бёрне вел в Париже самую тихую, уединенную жизнь, что не мешало ему, впрочем, зорко следить за всеми новостями и изменениями в общественной жизни столицы. Шумных многолюдных собраний он вообще не любил, а в последние два года благодаря усилившейся глухоте почти совсем перестал являться в свет, ограничиваясь обществом тесного кружка друзей, в числе которых были и французы: Распайль, знаменитый скульптор Давид и некоторые другие. Изредка, впрочем, Бёрне еще навещал собрания своих соотечественников, большей частью бедных ремесленников, в судьбе которых принимал живейшее участие. Он заботился об их умственном развитии, помогал словом и делом и значительную часть своих доходов тратил на дела благотворительности. Доходы эти, однако, в последнее время очень сократились, так как немецкие газеты, боясь запрещений, перестали печатать его новые статьи, а на все предложения издателей предоставить им новое издание его сочинений с тем, чтобы места, неудобные в политическом отношении, были вычеркнуты, он отвечал решительным отказом. Гонорар за «Парижские письма» также перестал поступать, и Бёрне, у которого от небольшого наследства после отца благодаря его неспособности к экономии остались уже крохи, должен был значительно сократить свой бюджет именно в такое время, когда более всего нуждался в удобствах обеспеченной жизни. К счастью, примерно в это время окончательно поселилась в Париже m-me Воль. Она была теперь замужем за купцом Штраусом, восторженным поклонником Бёрне, не только ничего не имевшим против продолжения прежних дружеских отношений своей жены с любимым писателем, но предложившим ему даже поселиться вместе в одном доме. Таким образом одинокий изгнанник хоть на закате дней мог насладиться прелестями уютного семейного уголка. Он переехал к Штраусам в предместье Auteuil и здесь прожил остаток своей жизни, окруженный нежными заботами обоих супругов.
Один из биографов Бёрне, Гуцков, прежде чем перейти к изложению последних фактов из жизни знаменитого политического писателя, считает нужным уделить особое место характеристике Бёрне как человека.
Конечно, подобное разграничение между общественной и частной жизнью того или другого деятеля в огромном большинстве случаев является даже необходимым. Сам Бёрне в одной из своих статей, «Замечания о языке и стиле», восстает против известного изречения Бюффона «Le style c'est I'homme» [7]. Один сочиняет трогательные песни, пишет самым изящным языком – а в частной жизни является грубым и резким; другой, автор веселых комедий, у себя дома смотрит мрачным ипохондриком, и наоборот: иной в своих произведениях является настоящим мизантропом, отчаянным пессимистом – а в кругу друзей слывет веселым, жизнерадостным малым. Но по отношению к Бёрне это парадоксальное изречение является вполне оправданным. Слог Бёрне, его сочинения – это он сам, это верное отражение его души, прямой, мужественной, чуткой к добру и красоте, ненавидящей фальшь и несправедливость. Бёрне писал точно так же, как говорил, а говорил и писал так, как думал. Мысли его рождались не только в его уме, они имели своим источником и сердце, – и Бёрне был прав, говоря: кто любит мои статьи, тот любит и меня самого.
«Все известия о Бёрне, – говорит Гуцков – единогласно утверждают, что у него сердце господствовало над рассудком, конечно подобно тому, как нежная и слабая жена может укрощать даже героя своей кротостью и рассудительностью. Сердце и рассудок жили в нем счастливой безмятежной четою. Даже сочувствие Бёрне к угнетенным, служившее одним из главных мотивов его деятельности, имело своим источником не его политическое настроение, а являлось естественным врожденным влечением его сердца. Кротость и терпение были основными чертами его характера». Он выходил из себя и злился лишь тогда, когда видел несправедливость по отношению к другим, в личных же своих отношениях был добродушен и незлобив как дитя. Редкое благородство, какая-то чарующая задушевность сказывались во всех его манерах, в его тихом, но приятном голосе и особенно в его прекрасных темных глазах. Даже мрачный Менцель, по словам Гуцкова, признавался однажды последнему в том чарующем впечатлении, какое произвел на него Бёрне при первом знакомстве: «Предо мной стоял маленький, слабый человек, кроткий и безобидный, болезненный, судя по цвету лица, – но с такими глазами, каких мне никогда не случалось встречать: столько в них было глубочайшего чувства».
Эта незлобливость Бёрне, полное отсутствие личного самолюбия, может быть, яснее всего сказываются в тот критический момент его жизни, когда после появления «Парижских писем» его личная честь и частная жизнь сделались мишенью, на которую бессильная ярость врагов устремляла свои ядовито-грязные стрелы. Всякий другой на месте Бёрне отплатил бы своим критикам той же монетой, истощил бы все средства к мщению. Бёрне остался к этим личным нападкам совершенно равнодушным и только в интересах дела счел нужным обратить против своих противников оружие сатиры. Когда он узнал, что один из рецензентов, осмеянных им в «Салате из селедки», умер во время печатания «Писем», он был искренне огорчен тем, что нельзя уничтожить написанного, так как ему казалось недостойным нападать на того, кто не может уже защищаться. Какое различие, например, с Гейне, который именно после смерти Бёрне обрушился на него со всей силой долго сдерживаемой мстительности!
Заговорив о Гейне, мы должны сказать несколько слов об отношениях обоих писателей, имена которых, несмотря на их личные несогласия, всегда ставятся рядом, как будто бы они были близнецами, и которыми Германия гордится так же, как другими «близнецами» – Шиллером и Гёте.
С Гейне Бёрне познакомился еще во Франкфурте в 1827 году и вначале был совершенно очарован личностью молодого поэта, в котором увидел гениального и надежного союзника. Действительно, на первый взгляд оба писателя, не только по происхождению, но и по особенностям таланта и политическим тенденциям, казались как бы предназначенными самой судьбой соединенными силами стремиться к одной общей цели. Подобно Бёрне, Гейне является в своих произведениях пламенным проповедником свободы. Подобно Бёрне, он поставил себе задачей устранить вековой раздор между Францией и Германией, внушить французам более высокое мнение о произведениях немецкого ума. Даже в слоге обоих писателей замечается большое сходство. Та же легкость и остроумие, то же богатство образов, пристрастие к антитезам, та же ирония, тот же смех сквозь слезы. Бёрне один из первых горячо приветствовал поэтический талант своего младшего товарища и в своих критических статьях предсказывал ему блестящую литературную будущность. В Париже, куда оба поспешили после объявления Июльской монархии, дружба их некоторое время продолжалась по-прежнему, хотя Бёрне часто недоумевал по поводу сдержанности в отношениях с ним человека, который не мог не видеть в нем единомышленника. На рассказы знакомых о дурном характере Гейне он не обращал никакого внимания. Мало-помалу, однако, внутреннее несходство обеих натур должно было привести к их взаимному охлаждению. Бёрне при всем своем литературном таланте никогда не придавал последнему особого значения. Он нисколько не стремился к славе хорошего писателя. Мысли, слова были для него лишь орудиями, которыми он дорожил только до тех пор, пока они нужны были ему для защиты его дела. Никогда не написал он ни одной строки, которая не была бы плодом глубокого убеждения, никогда ради красного словца не пожертвовал бы он не только мыслью – даже оттенком мысли. Гейне в этом отношении был совершенной противоположностью ему. Легкомысленный, тщеславный, хотя и искренне преданный идее свободы, он подчас забывал об идее в погоне за внешними эффектами. Его увлекающаяся натура часто отвлекала его в сторону от цели, заставляла искренне восхищаться такими вещами, которые шли вразрез с его убеждениями, но которые льстили его художественным инстинктам. Таким образом, он постоянно впадал во внешние противоречия с самим собой, высказывая сегодня такие мысли, которые сам же опровергал на другой день. Так, любя свободу, он в то же время поклонялся величайшему, по мнению Бёрне, тирану – Наполеону; будучи республиканцем, он отпускал любезности изящным аристократам и насмехался над демократами, оскорблявшими его эстетическое чувство. Не было такой заветной идеи, такого священного чувства, которых бы Гейне, по своей вечно иронизирующей манере, не способен был высмеять ради красного словца. Все это, в связи с личным поведением Гейне, полным самых непримиримых противоречий, должно было в конце концов охладить к нему человека, который всегда неуклонно стремился к своей цели, не гонялся за личным успехом и сатиру свою направлял лишь на то, что казалось ему вредным.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});