Читать интересную книгу Безумные дамочки - Джойс Элберт

— Рада слышать. Хотите, я закажу вам бутерброды?

— Нет. Не надо. Мне все равно надо сбросить пару фунтов веса. Нужно позаниматься на тренажере. Но я вас перебил, продолжайте. И… что? Что это за парень? Кто он? Чем занимается?

— Он клинический психолог и живет в удивительной квартире. Попросил меня переехать к нему, и я согласилась.

— У него есть деньги?

Деньги. Работа. Всегда одно и то же.

— Может, денег у него и нет, мистер Сверн, но в гостиной у него мексиканский гамак и чучело совы.

— Пижон. Обычный пижон. — На лице мистера Сверна было смешанное выражение безграничной жалости и легкого презрения. — Держать чучело совы…

— Вы думаете только о деньгах. В Нью-Йорке все думают только о них. Мне это кажется отвратительным.

— Как же зовут этого артиста? — спросил мистер Сверн, не обращая внимания на всплеск эмоций.

— Роберт Фингерхуд.

— Фингерхуд? — Хоть это произвело на него впечатление. — Он еврей?

Эта мысль не приходила Симоне в голову.

— Наверное, да.

Теперь мистер Сверн проявил гораздо больше внимания к последнему роману Симоны, он ведь узнал, что его герой — собрат по вере.

— Ну-ну, — сказал он, — в таком случае, может, что-то и выйдет. Тебе нужен человек солидный. Ты такая взбалмошная девчонка.

Хотя Симоне нравились почти все евреи, которых она знала, у нее было развито тайное чувство, что, если ты обдумаешь все, обдумаешь по-настоящему, ты должен идти сражаться с фашистами. То же маниакальное стремление владело и матерью. «З-з-з-з-з», — храпел флегматичный немецкий офицер на материнской софе. Однажды, проснувшись, он дал Симоне апельсиновую конфетку.

«Не ешь, — прошипела мать. — Может, она отравленная».

Когда мать отвернулась, Симона проглотила конфетку и стала ждать смерти. Ничего не случилось.

— Почему вы считаете, что раз он еврей, то солидный человек? — спросила она мистера Сверна.

В эту секунду ворвался Пепе, художник фирмы, и прервал беседу. Он влетел в демонстрационный зал с недошитым костюмом в руках и выражением полного отчаяния на лице.

— Дэвид, — закричал Пепе, — что-то не так с пиджаком. А может, это у Хелен такая фигура. — Хелен была манекенщицей, с которой он раньше работал. — Может, приладим этот ансамбль на Симону?

— Примерь, дорогая, — сказал мистер Сверн, — давай посмотрим. Хелен коротковата для этого пиджака, — сказал мистер Сверн, когда Симона предстала перед ним в коричнево-белом ансамбле. — У Симоны как раз нужные пропорции.

Пепе кивнул.

— Ладно, снимай.

Она уже пошла за Пепе переодеваться, когда мистер Сверн попросил ее задержаться.

— Я прошу вас об одолжении, — сказал он. — Хорошо, что вовремя вспомнил. Когда переоденетесь, возьмите в кассе пять долларов и сбегайте к «Картье», вы знаете, где это. Купите там изумрудный с розовым кварцем браслет, который они мне оставили. Будете так любезны?

Вот еще один день, когда мисс О’Хара получит на ленче не только еду, поняла Симона. А в это время бедная миссис Сверн в одиночестве пьет через соломинку теплое молоко и принимает лекарства. Все мужчины — лицемеры, даже такие славные, как Сверн. Но Симона понимала, не ей говорить о том, что ему делать или не делать. У нее на это не было права, и это сводило с ума. Глянув с отвращением на недошитый, но уже элегантный пиджак, она сказала:

— Мне кажется омерзительным убивать животных ради денег.

Мистер Сверн удостоил ее первой улыбки за день.

— Ну, я хоть чучел из них не делаю, — резонно отметил он.

Когда Беверли проснулась в четверг утром, Питер уже ушел. Она посмотрела на электронные часы, стоявшие на серванте. Было семь минут одиннадцатого. Маргарет уже должна была отвести Салли в школу, вернуться и накормить Питера-младшего.

У Маргарет для каждого дела был свой день. Сегодня четверг, значит, это день полировки серебра. У Беверли были жуткие мысли и ощущение безумия. Я схожу с ума, думала она, все потеряло смысл, значение. Муж, два красивых ребенка, замок, полирующая серебро Маргарет, деньги, положение в обществе — все это, буквально все стало чертовщиной, бредом. Она хотела умереть. Отвратительность совокупления прошлой ночью, его жестокость преследовали ее даже во сне. Две оплеухи Питера повлияли на ночные кошмары, которые она не могла вспомнить, но они и сейчас еще довлели над ней. Беверли смутно припоминала какие-то скрюченные пальцы, высокие мрачные горы, ощущение скольжения, падения. Она влюбилась в женщину, лица которой не помнила, но память о влюбленности осталась, в сознании всплыли слова женщины: «Поверь, я буду нежна с тобой, вот увидишь».

В сумеречное сознание ворвались бразильская музыка, звуки карнавала, разрисованные маски, буйство красок в Рио, и Беверли неожиданно захотелось стать свободной, захотелось быть юной девственницей без всяких обязанностей, девушкой в синей маске, сквозь прорези которой она все увидит, сможет встретиться со взглядами других людей и мысленно поцеловаться с ними, но только мысленно. Такие поцелуи приводят в трепет, думала Беверли. Они с Питером мысленно целовались еще в Кембридже и несколько лет после него. Глаза у Питера были еще голубее и ярче, чем у нее. Ее — серовато-голубые, а его — ярко-ярко синие. В то время взгляды их отражали безумие. Как у человека в религиозном экстазе или во время припадка сумасшествия.

Она подумала, что Питер скоро пойдет обедать в «Гарвард Клуб». Ну, может, это и не так. Но он говорил, что часто там обедает. Приглашает ли Питер временами Лу Маррон (или каждый день)? Беверли никогда не осмеливалась спросить мужа, слишком боялась услышать ответ. Если он скажет «да», значит, у них роман. Если скажет «нет», наверняка он лжет. Она в любом случае проиграет. Трусы никогда не побеждают, ничего не добиваются, разве что им становится стыдно, когда они смотрятся в зеркало, как сейчас это делает Беверли.

На что там смотреть? Двадцативосьмилетняя женщина, которая едва проснулась и еще не пришла в себя (а может, никогда и не придет в себя). Волосы хороши, это гордость Беверли. Пышные, рыжевато-коричневые, они свисали до плеч, жаль только, что она рыжая, это огромный недостаток. Беверли мучилась проблемами всех рыжеволосых людей: веснушки, белая кожа, не принимающая загара. Она обгорала, покрывалась волдырями и облезала, а потому давным-давно отказалась от попыток хоть чуть-чуть загореть. Солнце пресекало все ее усилия, лишь увеличивая количество веснушек, как будто у нее своих не хватало.

В юности веснушки доставляли ей массу хлопот, и однажды она тайком, за спиной у матери заказала по почте лосьон, который, как обещала реклама, при постоянном применении гарантировал уничтожение нежелательных коричневых пятнышек. Лосьон рекламировался на последних страницах яркого киножурнала, который специально купила, чтобы прочесть статью о счастливом браке Элизабет Тейлор и Майкла Уайлдинга. Беверли считала Элизабет Тейлор с ее темными волосами и кожей без веснушек самой красивой женщиной в мире. В то время она думала, что любая девушка без веснушек уже счастлива, а такие красавицы, как Элизабет Тейлор, счастливы вдвойне. Последующие события ясно показали, сколь мало один человек знает о счастье другого человека, кем бы он ни был.

Борьба с веснушками не увенчалась успехом. Лосьон вызвал зуд, да и запах у него был странный. Резкий запах уксуса. Однажды мать спросила, чем это она пользуется и зачем. В приступе паники Беверли сказала, что это новый состав для очистки кожи, который ей порекомендовала лучшая подруга. Он глубоко проникает в поры, предотвращает угри и вдобавок очень полезен, поскольку содержит витамины.

— Витамины! — презрительно фыркнула мать. — От тебя несет дешевой салатной приправой.

Беверли боялась красивой матери, конечно, не такой красивой, как Элизабет Тейлор, но тоже брюнетки. Веснушки не досаждали матери, ее гладкой коже самого красивого оттенка: ни светлой, ни темной — можно было позавидовать. Есть вещи, которых не изменить. Беверли тогда с болезненным чувством вынуждена была признать неизбежность и неизменность многих вещей. Это было чувство крайней безнадежности. Не важно, чем будет заниматься в жизни, не важно, кем она станет или не станет, не важно, будет ли счастлива или нет, любимой или нет, богатой или бедной, все не важно, потому что веснушки у нее останутся до самой смерти.

— Уходи! Уходи! — заверещал снизу, из музыкальной комнаты, попугай.

Он знал только это слово. Питер купил птицу несколько месяцев тому назад, даже не предупредив об этом Беверли. Таков был Питер. Однажды он просто приехал домой с клеткой, в которой трепыхался попугайчик.

«Птицы разговаривают только по утрам, — проинформировал Питер. — Я научу ее утренним приветствиям. Увидишь».

Она ни на секунду не сомневалась, никогда не подвергала сомнениям слова Питера. Он был хозяином своего слова. В момент, когда Питер говорил что-то, он так и думал. К тому же она понятия не имела о повадках попугаев. Может, научить его разговаривать — это пара пустяков. А когда через несколько дней Беверли пила кофе в залитой солнцем кухне, птица выкрикнула: «Уходи!» — и она сразу поняла, что Питер вложил в клюв птицы слова, которые хотел бы произнести сам. Было ирреальное чувство, когда узнала о мыслях мужа из клюва маленького пернатого создания. Отвратительно, мерзко. Типичное проявление черного юмора Питера и его представления о шутках.