Читать интересную книгу Тайна Найтингейла - Филлис Джеймс

Далглиш спросил, в какое время он действительно покинул Дом Найтингейла.

— Ну, я думаю, вскоре после полуночи. Я помню: когда мои часы пробили двенадцать, Лен сказал, что ему уже пора уходить. Минут через пять мы вышли, спустились вниз по черной лестнице — той, которая идет от квартиры главной сестры. Дверь я оставила открытой: Лен забрал свой велосипед там, где оставлял его, и я проводила его до первого поворота. Погода, правда, не располагала к прогулкам, но нам надо было обсудить еще один-два вопроса по работе — Лен читает лекции по фармакологии на втором курсе, — а мне хотелось немного подышать воздухом. Потом Лен не захотел, чтоб я возвращалась одна, и дошел со мной до двери. Было, наверное, четверть первого, когда мы окончательно расстались. Я вошла в дом через вход главной сестры и заперла дверь за собой. Сразу прошла в свою комнату, отнесла посуду на кухню, помыла, потом пошла в ванную и без четверти час была в постели. Я не видела Фаллон весь вечер. И ничего не знала до тех пор, пока сестра Ролф не ворвалась ко мне и не разбудила меня известием, что Дэйкерс обнаружила Фаллон в постели — мертвой.

— Итак, вы выходили и возвращались через квартиру мисс Тейлор. Значит ли это, что ее дверь оставалась незапертой?

— Да, конечно! Главная сестра всегда оставляет ее незапертой, когда уезжает. Она знает, что нам удобнее пользоваться ее лестницей, подальше от посторонних глаз. Мы же все-таки взрослые женщины. Нам не запрещается принимать гостей у себя в комнате, но как-то не очень приятно провожать их, проходя через все здание, где каждая ученица будет с любопытством пялить на вас глаза. И очень хорошо, что главная сестра понимает это. По-моему, она даже свою гостиную оставляет незапертой, когда не ночует в Найтингейле. Наверно, для того, чтобы сестра Брамфетт могла воспользоваться ею, если захочет. Кстати, к вашему сведению, Брамфетт — это что-то вроде спаниеля у главной сестры. Видите ли, большинство главных сестер держат собачек. А у Мэри Тейлор есть Брамфетт.

Злая циничность этих слов была столь неожиданна, что Мастерсон рывком поднял голову от своих записей и уставился на сестру Гиринг так, словно она была этаким сереньким кандидатом в депутаты, в котором вдруг открылись неожиданные способности. Однако Далглиш и ухом не повел.

— А сестра Брамфетт пользовалась квартирой мисс Тейлор прошлой ночью? — спросил он.

— В полночь-то?! Только не Брамфетт! Она всегда ложится рано, если, конечно, не шатается по городу с главной сестрой. Обычно уже в десять пятнадцать она готовит себе последнюю чашку чаю. И во всяком случае, прошлой ночью ее вызывали. Позвонил мистер Кортни-Бриггз и попросил ее прийти в платное отделение и принять одного больного из операционной. Я думала, все уже знают. Это было как раз около двенадцати.

Далглиш спросил, видела ли она сестру Брамфетт.

— Я — нет, а мой друг видел. Мой друг Лен. Перед нашим уходом он выглянул за дверь посмотреть, нет ли кого в коридоре, чтобы проскочить в одно место, и увидел, как Брамфетт, закутанная в плащ и с этой своей старой сумкой, спускалась вниз по лестнице. Было совершенно ясно, что она выходит из дому, и я догадалась, что ее вызвали в отделение. С Брамфетт всегда так случается. И заметьте, в этом она сама отчасти виновата. Чрезмерная добросовестность.

Зато сестру Гиринг, подумал Далглиш, вряд ли можно упрекнуть в чрезмерной добросовестности. Трудно было представить ее шагающей через парк в полночь, в зимнюю темень по случайному вызову какого-то хирурга, пусть даже и знаменитого. Но ему было жаль ее. Она приоткрыла ему гнетущую картину нелегкого существования на виду у других и тех мелких ухищрений и уловок, с помощью которых люди, вынужденные жить все время бок о бок, стараются оградить свою частную жизнь от чужих глаз или, напротив, проникнуть в тайны частной жизни других. Сама мысль о взрослом мужчине, который, прежде чем выйти, опасливо выглядывает из-за двери; о двух влюбленных, вполне взрослых людях, украдкой спускающихся по черной лестнице, чтобы их никто не заметил, была нелепа и унизительна. Он вспомнил слова главной сестры: «Мы и в самом деле многое знаем друг о друге: здесь ведь все на виду». Даже то, какой напиток бедняга Брамфетт пила на ночь и во сколько обычно ложится спать, было известно всем. Ничего удивительного, что Дом Найтингейла порождал свой особый вид невроза и что сестра Гиринг считала необходимым оправдать прогулку по парку со своим возлюбленным, их естественное желание продлить прощание, и лепетала что-то невнятное о необходимости обсудить какие-то вопросы по работе. Все это подействовало на него весьма угнетающе, и он почувствовал облегчение, когда пришло время ее отпустить.

VIII

От получасового разговора с экономкой мисс Мартой Коллинз Далглиш, можно сказать, получил удовольствие. Худая и смуглая, она была похожа на ломкую, шишковатую сухую ветку: казалось, даже кости ее давно уже высохли. Она как будто, сама того не заметив, постепенно уменьшилась в размерах, а ходила все в том же платье. Ее рабочий халат из плотной хлопчатой материи желто-коричневого цвета, свисавший длинными складками от узких плеч до середины икр, был собран на талии школьным ремешком в красно-синюю полоску с пряжкой в виде змеи. Чулки пузырились гармошкой на щиколотках, а ноги то ли были странно несоразмерны с телом, то ли она предпочитала носить башмаки по крайней мере на два размера больше. Она появилась сразу, как только ее вызвали, и тяжело плюхнулась напротив Далглиша, широко расставив ноги в своих огромных башмаках, и уставилась на него с затаенной злобой, будто собираясь отчитать нерасторопную горничную. На протяжении всей беседы она ни разу не улыбнулась. Конечно, повода для веселья и не было, но, даже здороваясь с ним, она, казалось, не способна была хотя бы слегка улыбнуться. Несмотря на такое неудачное начало, беседа прошла неплохо. Интересно, думал Далглиш, может, этот ее брюзгливый тон и нарочито непривлекательная внешность — просто сознательно созданный образ? Возможно, лет сорок тому назад она решила сделаться этакой достопримечательностью больницы, чем-то вроде столь распространенного в литературе деспота, который ко всем, начиная от главной сестры и кончая младшей горничной, относится одинаково непочтительно, и настолько удачно и убедительно вошла в образ, что так и не смогла из него выйти. Она без конца ворчала, но ворчание это было без злобы, превратившись скорее в манеру речи. Далглиш подозревал, что в действительности ей нравится ее работа и она вовсе не так несчастна и недовольна, как старается это представить. Вряд ли она проработала бы в своей должности сорок лет, если б это было так невыносимо, как она говорит.

— Молоко! И не говорите мне о молоке. В этом доме с молоком больше неприятностей, чем со всеми другими продуктами вместе взятыми, а это уже кой о чем говорит. Даже когда половина народу валяется в гриппе, мы все равно получаем пятнадцать пинт в день. И не спрашивайте меня, куда все девается. Я перестала уже следить за этим, я так и сказала главной сестре. Каждый день с утра пораньше пара бутылок уходит на сестринский этаж, старшим сестрам к чаю. Две, а то и три бутылки. Вы бы решили, что должно хватить на всех. Главная сестра, конечно, не в счет. Она получает свою пинту и ни на что не жалуется. А уж сколько неприятностей из-за этого молока! Наверно, кто первый ухватит, тот и сливки снимает. А это непорядочно, я так и сказала главной сестре. Им еще везет: им достается нормандское молоко, больше ведь никому во всем доме не достается. А они только и делают, что жалуются. Сестра Гиринг жалуется на то, что оно, видите ли, слишком водянистое, сестра Брамфетт — на то, что не все молоко нормандское, а сестра Ролф хочет, чтобы молоко присылали в полупинтовых бутылках, хотя ей прекрасно известно, что таких больше не делают. А потом еще молоко для учениц, чтобы они могли приготовить утром чай, а вечером какао или чего там еще. Полагается, чтоб они расписывались за бутылки, которые берут из холодильника. Бери — не жалко, но распишись: таков порядок. А вы только загляните в журнал! Девять раз из десяти им неохота себя утруждать. А потом еще пустые бутылки. Полагается, чтоб они сполоснули их и вернули на кухню. По-моему, не так уж трудно сделать. А вместо этого они оставляют бутылки где ни попадя: в своих комнатах, в шкафах, в подсобке, да к тому же не сполоснув как следует, пока все кругом не провоняет. У моих девочек и так работы по горло, не хватает им еще бегать за ученицами и собирать пустые бутылки, я так и сказала главной сестре.

То есть как это: была ли я в кухне, когда двойняшки Берт брали свою бутылку? Вы и сами знаете, что была. Я уж говорила другому полицейскому. Где ж мне еще быть в эту пору? Я всегда прихожу к себе на кухню без четверти семь, а когда двойняшки Берт пришли, было уж почти три минуты восьмого. Нет, я не давала бутылку им в руки. Они сами взяли из холодильника. Я не нанималась прислуживать ученицам, я так и сказала главной сестре. Но с молоком было все в порядке, когда его уносили из кухни. Его доставили только в шесть тридцать, и у меня до завтрака хватало своих забот, чтоб еще подливать дезинфекции в молоко. А кроме того, у меня есть алиби. Все время с шести сорока пяти я была вместе с миссис Манси. Это поденщица, которая приходит из города помогать, когда у меня не хватает рабочих рук. Можете поговорить с ней когда хотите, только не думаю, что много от нее узнаете. У бедняги с мозгами не все в порядке. Если уж на то пошло, я даже сомневаюсь, чтоб она заметила, если б я все утро только и делала, что отравляла молоко. Хотите верьте, хотите нет, но она была со мной. А я с ней, все время. И никаких там выскакиваний в уборную каждую минуту, нет — благодарю покорно. Все свои дела я делаю в положенное время.