Читать интересную книгу История под знаком вопроса - Евгений Габович

Почему именно в Палестину? Во-первых, туда в XVI–XVII веках «крестовые походы» венецианцев, генуэзцев и других государственных образований христиан Средиземноморья, а также оттоманская экспансия, забросили некоторое количество евреев. Во-вторых, в этих османских провинциях, за которые еще только шла борьба христиан с османами, не было никаких самостоятельных властителей, способных гласно противостоять этой вымышленной ссылке. И, в-третьих, эта территория, с которой европейцы только что поближе познакомились, оказалась волей судеб до того не вовлеченной в массовое историческое творчество.

Впрочем, речь вовсе не идет о религии людей, которые первыми начали писать хроники. Важнее понять, как и когда действительно предпринимались первые действия по моделированию прошлого, которые еще не воспринимались как таковые (т. е. как исторические), и как и когда события стали описывать и начали датировать. Иными словами, когда произошла естественная профанация исторической идеи и возникновение исторического жанра литературы.

Если описание последствий катастроф адресовалось не частному лицу, а чиновнику, управляющему целой областью, владельцу крупного имения и т. п. то объем соответствующего описания еще более возрастал. Пожалуй, именно так и возникли первые хроники. Не исключено, что их читало несколько человек. Если они хорошо хранились и пережили десятилетия, то следующее поколение читало их уже с иной позиции: не как призыв к немедленному действию, к адекватной реакции на катастрофические события, а впервые ― как исторический документ, как описание прошлого.

Именно так, мне кажется, и начала формироваться историческая идея. Однако ей не суждено было в этот начальный период оформиться в идею точного соотнесения событий точкам на временной оси, ибо понятие последней еще не сформировалось. А уже через поколение — два такая привязка описанных в письме событий к какому — либо хоть как-то датируемому моменту прошлого представляла собой нелегкую задачу. Кроме того, из-за возникновения новых городов и естественной в эпоху ненормированного письма динамики их имен, возникали и трудности идентификации рассказов о прошлом с именно той местностью, где они на самом деле произошли. В результате, могло начаться разнесение катастрофических (и не только катастрофических) событий по ― сперва соседним ― векам и по регионам.

Jacob Burckhardt (1818–1897)

Gustav Droysen (1808–1886)

Theodor Mommsen (1817–1903)

Эпоха после ПВП (последнего великого потрясения ― ПБК) характеризовалась также и возникновением различных мистических и религиозных течений, а также появлением записанных историй о жизни видных деятелей этих религиозных течений. Так началось появление жанра жития, в котором фантастические компоненты преобладали над документальным повествованием.

«Составители первых исторических записей не отбрасывают народных преданий, но подвергают их переработке соответственно своим интересам, усложняют и расцвечивают их плодами своей фантазии» (Вайнштейн, стр. 6)

Лишь на столетие позже, чем эпоха ПВП, когда начало развиваться книгопечатание (изобретение книгопечатания в 1440 или даже в 1455 году подвергается в исторической аналитике сильному сомнению), некоторые из этих хроник стали доступны определенному более широкому кругу читателей (это не значит, что подобные описания сохранились до наших дней). И оказалось, что такого рода исторические повествования представляют собой материал, который люди охотно читают. Появилась потребность в новых подобных повествованиях. Но реальных хроник было мало, некоторые были съедены крысами, погибли в пожарах, были выброшены на свалку за ненадобностью, другие находились в частном владении и были мало доступны. Да и очень уж они походили друг на друга, а читателя нужно было развлекать таким чтивом, которое не казалось бы ему скучным.

Лучше всего перечисленным требованиям удовлетворяли литературные произведения, которые по форме (по жанру) сохраняли характер хроник, а содержательно предлагали бы читателю новый материал. Так историю начали даже не фальсифицировать (для фальсификации истории нужно знать, каким наше прошлое было на самом деле), а придумывать, конструировать, сочинять. Со временем, как теперь принято говорить, процесс пошел. Он начал развиваться по собственным, законам, приобрел собственную динамику.

Зачем писать все время о катастрофах, про них лучше забыть. Давайте будем писать о войнах, о славных победах наших над не нашими, о битвах и событиях вокруг них. Не важно, что никаких битв, войн и побед на самом деле не было. Или речь шла о войнах, которые были, но о которых у пишущего сохранилось так мало надежных сведений, что он просто обязан был прибегнуть к собственной фантазии, к собственным представлениям о том, что может привлечь читателей. Есть читательский спрос, значит нужно создавать адекватное ему предложение. А вокруг столько больших полей, на которых могли бы происходить самые что ни на есть драматические сражения огромных армий никогда на самом деле не существовавших противников.

ТИ видит все это иначе и растягивает процесс возникновения исторической идеи на тысячелетия. Но и она вынуждена признавать, что прогресс в плане правдивости описания прошлого в ходе выдуманных ею тысячелетий был минимальным. Тот же Вайнштейн пишет на тему о «древнеегипетской» историографии:

«Любопытно, что уже в этом древнейшем историческом произведении история фальсифицируется как путем раздувания размеров добычи, так и путем умолчания о потерях и поражениях» (стр. 6).

А, может быть, и не было «умолчания о потерях и поражениях» именно потому, что на самом деле никаких войн и сражений не было, а рассказ о богатствах и могуществе фараона в Палермском камне с указанием размеров построенных фараоном городов, храмов, дворцов, кораблей, объемов добычи и т. п. был просто литературным произведением, написанным по законам начинавшего зарождаться жанра. В любом случае, согласно тому же автору

«ни подлинного исторического повествования, выявляющего связь причин и следствий, ни представления об истории как изменении во времени древние египтяне так и не создали до конца существования их государства» (стр. 7).

И не одни только «древние египтяне» были крайне слабы в понимании идеи истории как отражения реального прошлого:

«В ассирийской историографии даже чаще, чем в египетской, практиковалось сознательное искажение фактов. Ярким примером служит сообщение Ашшурбанипала (VII век до н. э.) о завоевании им Египта, совершенном в действительности его отцом Асархадоном. Подобные фальсификации соответствуют египетской практике выскабливания в надписях имени одного царя и замены его другим. Очевидно, восточные цари, пытаясь такими грубыми приемами обмануть потомков и самих богов, отказывали и тем и другим в способности отличать истину от лжи или узнать правду из других источников. (Вряд ли это свидетельствует о развитой историографии. ― Е.Г.) О распространенности таких приемов фальсификации свидетельствует то, что многие надписи заканчиваются угрозой божеской кары и проклятием по адресу тех, которые осмелятся их уничтожить, исказить или изменить в них хотя бы одно слово (например, в надписях царей Лагаша, в Бехистунской надписи персидского царя Дария и др.)» (стр. 8).

Не сразу после катастрофы, но через какое-то время началась и «Великая акция» (как ее назвал Вильгельм Каммайер). Несколько позже, когда идея истории, славного прошлого (на бумаге, конечно и только на бумаге), родства с уже поселившимися в массовом воображении историческими героями и т. п. охватила умы, появились богатые заказчики на собственную историю. А где спрос, там и предложение (извините за повтор). Целые артели грамотеев (католических монахов и итальянских и немецких гуманистов ― гуманистов не потому, что они как-то особенно гуманны, а из-за своего активного участия в создании гуманитарных наук, в том числе и истории) начинают трудиться над решением поставленных задач. Заказанные «исторические» книги сундуками поступают в распоряжение римских пап, королей и наиболее прытких феодалов местного значения.