На соседний балкон вышел джентльмен в бежевом костюме. Кивнул мне, как старому знакомому, крикнул:
— Ужас, правда?
— Ужас.
Он потер руки.
Я крикнул:
— А вы как будто довольны!
Он пожал плечами.
— Папа… — Ирка дернула меня за рукав. Я прижал дочку к себе:
— Не бойся.
— Я не боюсь, папа. Я палец порезала.
— Вылечим твой палец.
— Эдичка! — через двор бежала пожилая женщина в белом воздушном платье. Остановилась у дороги, упала перед Эдиком на колени, запричитала:
— На кого же ты меня…
Джентльмен в бежевом достал фотоаппарат, стал фотографировать несчастную женщину.
* * *
В роще никого не осталось, кроме меня, Ирки и земляков. Я копал. Копал без перерыва, не останавливаясь ни на миг.
Неподалеку валялось тело Эдика-оригинала. Мать оставила его у дороги, потащила к подъезду Эдикового земляка. У того хоть сердце билось: обратной силы связь между двойником и оригиналом не имеет.
Но это всё неважно. Важно то, что я копаю и буду копать еще черт знает сколько. Пока не найду или не свалюсь от усталости.
Иринка говорит мне:
— Пап, а если мы не найдем нас?
Цепляю слой. Цепляю осторожно, чтоб не повредить живую куклу, коли она окажется тут. Землю откидываю в сторону.
— Вдруг нас уже нету? Тебя и меня?
Ирочка, девочки семи лет так не разговаривают.
— Папа, а почему под землей нет зверей и птиц?
Ирочка, я отвечу тебе честно: в жопу зверей и птиц.
Прости, конечно. С девочками семи лет так не разговаривают.
Чья-то рука. Тонкие бледные пальцы, кольцо на безымянном, длинные красные ногти.
— Папа, хватит! Я не маленькая! Слышишь?
Слышу, маленькая. Потерпи чуток. Совсем немножко осталось. Вот рукав появился, весь в мокрой земле и муравьях. Плечо выглянуло. Кофточка на женщине зеленая, знакомая до ужаса…
— Папа, вдруг мы уже умерли и сами не заметили?
Умерли?
— Умерли, потому что…
Нет-нет, мы еще не умерли. Рано нам еще умирать, да и зачем?
А вот и лицо женщины. Она не дышит, но сердце бьется. Грудь вздымается, домиком выворачивая потрескавшийся земляной пласт.
— …потому что умерла… мама?
Марина, она самая.
Нашлась.
Сажусь на корточки, убираю комочки земли с ее лица.
Иринка садится рядом. Гладит мамину голову.
— Мама…
— Эй!
Оборачиваемся.
С дороги на нас смотрит молоденький сержант. У обочины стоит грузовик. Из кузова выглядывают любопытные лица солдат. Лица измученные, грязные, красноносые. С праздничком, ребятки.
— Помочь, братишка?
Киваю.
— Помогите.
* * *
В кузове тепло. Солдаты перемигиваются. Грузовик трясет, и Ирочка покрепче прижимается ко мне. Жена лежит у моих ног. Такая же, как при жизни. Не дышит — ну и пускай. Наша семья жива, пока Маринкино сердце бьется.
Сержант протягивает мне фляжку:
— Попей, дружище. У тебя вид такой…
Спасибо.
— Тяжко пришлось? Вот так майские праздники! Что на свете творится, а… А сколько мрази повылазило!
Повылазило, это точно.
— А своего земляного я так и не нашел…
Земляного?
— Угу. Все их так называют, разве нет?
Мне казалось, их зовут земляками.
— Земляничниками, — говорит кто-то и ржет.
— Отставить, Камушкин!
Наш с Ирой двойник — Марина.
Каждая ее царапина — наша.
— Чего-чего?
— Прости, сержант, — говорю. — Пошутил я.
— Может, водочки? У меня есть чуток во фляжке. Или закурить?
Смотрю на Иринку.
Говорю:
— Нет, спасибо.
Дочка обнимает меня.
— Вот и правильно, — говорит сержант.
И выпивает водку сам.
ПРАЗДНИК МАЙСКОГО ПОЛНОЛУНИЯ
Улита Уварова. Несчастный случай
.
ЛАГ БА-ОМЕР
Марина Воробьева. Костры до неба
.
МЕЖДУНАРОДНЫЙ ДЕНЬ БИОЛОГИЧЕСКОГО РАЗНООБРАЗИЯ
Аше Гарридо. Бедный Йорик
.
ДЕНЬ ГОРОДА
День Города в Санкт-Петербурге празднуется ежегодно, в день основания, 27 мая. По традиции, празднование начинается в ближайшие к этой дате выходные, а вся неделя объявляется Неделей Города. В эти дни проходят всевозможные культурные мероприятия, к ним стараются приурочить завершение реставрации архитектурных памятников, открытие выставок и вручение премий.
Александр Шуйский. День города
Я вошел в город по воде, я всегда вхожу в город по воде и вместе с водой, — любой город, через который течет вода, ловит за ноги чаек мелкой волной, лижет прозрачным языком ступени набережных, — любой город с водой годится для меня и открыт для меня.
А уж если она плещется в подвалах, поднимается в каналах и реках, затопляет каменные берега, вспучивает краску на домах, оседает моросью на оконных стеклах, то ее город — и вовсе мне друг и брат, даже такой город, как этот, где небо давит на виски, а солнце выходит из-за туч только в редкие летние дни.
Я вхожу на рассвете, и свет разливается в небе — молоком в темной воде. Небо становится низким и прозрачным, как изнанка раковины, как белесая плоть моллюска, посреди ее придонного колыхания — взращенным жемчугом — солнце, в котором света не больше, чем в луне, а тепла — еще меньше.
Дома вдоль набережной ежатся и тянут на себя одеяло тумана, я слышу их скрип и ворчание: тут снова лопнула штукатурка, а ведь только год назад латали, там обвалилась печная труба, а краска так и вовсе уже ни на что не похожа. Это самые старые дома в городе, но я видал дома и постарше, поэтому их кряхтенье кажется мне трогательным и забавным — тщатся выглядеть стариками, а всего-то по триста лет. Но когда один, ярко-синего цвета с белыми наличниками, кричит спросонок: «Крысы, крысы!» — я кидаюсь к нему и утешаю, и глажу по стертым ступенькам. Хуже крыс для дома только гниль или пожар. И то, как посмотреть.
Любой город хорош на рассвете, особенно весной. На улицах — ни души, в шесть утра спят даже самые отчаянные гуляки. Солнце бьет низкими лучами сквозь пряди тумана, в городе дышит каждый камень, воздух подрагивает, слагает призраков из сумерек и света. Особенное, легкое время.
Но этот — этот словно нарочно создан для белесых майских сумерек. Зима, хоть и длилась до апреля, наконец-то изгнана. Старая пыль смыта дождями, новой еще не накопилось. Деревья пока прозрачны, но каждое стоит в облаке первой мелкой листвы, а на асфальте полно зеленых гусениц — тополя сбросили сережки. Город замирает, до краев полный весной и белым светом, будто то и другое ему поднесли в подарок, а он ничем не заслужил такой роскоши, даже надеяться не смел, и не верит своему счастью.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});