Читать интересную книгу Я обязательно вернусь - Эльмира Нетесова

— Ты обижаешься на больных, разве это мыслимо? А ведь лечишь! Но, как вижу, не понимала их хворь. Не то лечила. Не узрела самое хворое и не помогла как надо. Нынче у человеков, кого ни возьми, нервы страдают, от них все беды. Так-то вот у старух, и у того мужика. К ним другой подход был нужен. Не спешить с иглой к заднице, а поначалу поговорить, успокоить, дать настоя, заговор сказать. Это никому не помеха.

— Баб! Ты смеешься! Разговоры и заговоры у тебя! А там десятки, сотни больных. Их запомнить некогда. О чем ты завелась? Ты имеешь эту возможность, в больнице даже думать о том не приходится. С утра на процедуры очередь стоит. Кому уколы, другому таблетки, не перепутать бы назначения врача. Это поток, а у тебя индивидуальный метод, имеешь возможность возиться с каждым. А там некогда.

— И я про то. Зато у меня никто не помер. А у вас? Какое лечение, такой толк. Я всякому человеку свое применяю. Иль думаешь, ко мне все ангелами приходят. Тоже кричат, плачут, ругаются. Все терпеть надо. С больного спросу нет, поначалу его хворь кричит, мутит разум, рвет душу. От того и говорю, вначале успокоить надо человека. Вот ты угомони боль враз. На то заговоры знать надобно. Хворый враз успокаивается и верит тебе, ведь боль угомонилась. Лечение с радостью примет, все, что скажешь, выполнит А с верой леченье помогает быстро. Нельзя забывать о молитве за исцеленье болящего. Без ней тяжко. А ты обращалась к Богу? Сама сказывала, как лечила, иглой чуть не насквозь порола, другого матюками крыла. Да кто так лечит? С больного спросу нет, чтоб он ни сказал. То ни разум, хворь одолела. И врачи глумные, коль больной, бред за истину принимают. Не стоило те жалобы принимать к сердцу, да еще и ругать за них. Ить человек в болезни не соображает, что говорит и делает. Об том помнить надо завсегда. Вот та старуха прокурорская так и ушла с больницы хворой. Каб она вылечилась, не стала б злобствовать, уходя. Здоровый человек — добрый. Он зла не утворит.

— Баб! Ты о чем? Ту каргу принесли на носилках. А ушла своими ногами. Как это не вылечилась? — возмутилась Юлька.

— Ненадолго вы ей подсобили. Скоро опять свалится. Сняли боль, а корень зла не убрали. Он себя не заставит ждать долго.

— Так она старая, понятно, болезней ворох. Ни одна, другая одолеет. Чему удивляться?

— Юлька, вылеченная единожды, с той болячкой уж не придет. А как раньше старики до ста лет жили и правнуков женили? На их свадьбах плясали и пили вровень со всеми, и никакая болезнь не валила с ног. И работали, и правнуков растили.

— Другие люди были!

— Такие ж! Только что жили иначе. А вот ты совсем молодая, а уж вовсе изболелась. Ни сил у тебя, ни здоровья нет. Сама в том виновата. Не поимела в душе тепла к хворым, сама заболела, Бог наказал тебя за злобу и бездушье к людям.

— А почему других не тронул? Они даже больше обижали больных?

— С каждого спросится в свое время, — умолкла Анна и продолжила:

— Жила в Березняках знахарка, Настасьей прозывалась. От бабки своей знанье взяла. Сильной знахаркой слыла серед люду и жила чисто. Никто о ней дурного слова не говорил. Многих лечила женщина. Иных от смерти спасала. И в Бога верила крепко. Без того знахарка не состоится. Так-то вот смолоду деревенский люд досматривала. А тут, как бес попутал. Впала в искушение. Позавидовала на дом соседей, какой они рядом со своею старой избой поставили. Сама Настасья жила в небольшой, но крепкой избе. Ее бабе до скончания веку хватило б. Так нет, захотела она заиметь себе дом не хуже соседского. И до того он запал в душу, что покою не стало. Ночами снился, и вздумала непременно себе такой поставить. А как? Ить единой душой, как все знахари, бедовала. Решила женщина с больных деньги брать за лечение, чтоб новый дом на них поставить. А это большой грех. Ей бы в церковь сходить стоило, обратиться к Господу, чтоб помог, уберег бы от искушенья, но не подумала и стала помогать людям за деньги. Без них отказывалась лечить. Ну, люду к ней шло много. Начал дом расти. Настасья радовалась, глядючи на него. Вот мол, цельные хоромы получаются. А про душу свою запамятовала. Оно и не положено знахарям в богатстве жить. Потому как они слуги Божьи, не должны народ обирать на деньги, а жить тем, что Господь даст. Можно было брать немного харчей, но не боле того, что самой требовалось. Излишки не дозволялись. Короче, Настя, словно глумной сделалась. Помешалась на своем доме. И на третьем году, аккурат в лето, перебралась в него на житье из своей избы.

— А что тут плохого? Она ж тоже человек! — не поняла Юлька.

— Вот так с неделю в ем порадовалась. И даже освятить не успела, забыла верно. А тут гроза случилась. Все деревенские на покосе и Настасья серед них. Покуда она деньги не брала, деревенские сами косили для ней траву на сено. А тут, шалишь, никто не взялся, пришлось самой косить. А при покосе в деревне почти никого не оставалось. На то время ударила молния в Настин новый дом. Покуда она с луга воротилась, от дома одни головешки остались, сплошное пепелище. Вот так Господь наказал. За алчность. Ох, и орала баба с горя. На всю деревню вопила. А Бог, увидев, лишил главного, отнял дар знахарский. Не сумела она лечить людей, глумною сделалась. Так и померла на своем пепелище вскоре. Но и по сей день никто на том месте не строится. Боятся. Говорят, что и теперь не раз видели деревенские, как в полнолуние обходит Настасья, уже покойница, пепелище свое и все воет. По чем она ревет? Грех замаливает иль про дом жалеет, того не расслышали. Сколько лет с тех пор прошло, а даже деревья в ее саду не ожили. Стоят обгорелые, черные, как грех. Как напоминанье всем знахарям, что Господу всякий виден.

— Баб! Ну это круто! За что баба наказана? Ведь не украла, ни у кого не отняла, почему за свой труд не могла взять? — не согласилась Юлька. И добавила:

— Выходит, что медики зарплату свою не должны получать? Она и так грошовая. А как жить? Я вон сколько голодала, выходит, вообще зубы на полку должна была положить или живьем уйти на погост? Тогда зачем нужно быть знахарем, коль доля скудней нищенской?

— Разве мы с тобой помираем с голода? Глянь, сколько харчей в доме! В кладовке и подвале всего полно. Ни в чем отказа нет. Сама видишь, ни у кого не прошу ничего и не требую. Люди сами несут и просят взять. Откажись — обидятся. А пренебреженье — это та же гордыня, в ее нельзя впасть, тож грех. Повсюду своя мера имеется. Вот и живи, соблюдая ее, — учила внучку Анна:

— Терпение и тепло, вера и Господняя помощь в нашем деле первые. Не думай о дне завтрашнем, коль нет грешных помыслов в голове, Бог сам для тебя все устроит…

— Баб, а я, когда вылечусь, вернусь в город и, как все наши, пойду в торговлю. Там всегда живая копейка, и никто не станет грузить мозги. Не будет начальства. А с покупателями разговор короткий. Начнут вылупаться, пошлю подальше и переживать не буду! Попробуй мне хоть слово не то скажи! Я такое устрою, никто не обрадуется, что задел!

— Ишь, шустрая! Размечталась! У нас в сельпо такая работала! Хамка отпетая! Даже стариков матюкала, детей обвешивала и обсчитывала. Терпели, сколько могли, а потом собрались люди, нашли ее начальника, потребовали сменить шалашовку. Пригрозили, что иначе сами с ней разберутся. Тот пообещал и поставил другую женщину. Ну, скажу тебе, впрямь иная. Теперь все довольны. Никто не жалуется.

— А прежняя где?

— Увезли ее насовсем. Наверное, в город, а может в другую деревню. Про нее никто не спрашивал, никому не нужна. Так вот и тебя выгонят. А то ишь, пошлет она! Да еще за прилавок не встала, но об чем думаешь? Иль самой не доводилось на продавщиц-хамок нарываться? Иль обидно не было?

— Я никогда с ними не базарю, не довожу до грызни. Знаю, нас много, она одна. Зачем ей нервы трепать?

— Да кто ж их трогает? Кому нужны?

— Покупатели, как и больные, тоже всякие случаются! — отпарировала внучка и рассказала:

— Как-то к нам в больницу поступила женщина. Вижу, ей постельное белье постелили новое. Ни то, что у остальных, залатанное, непростиранное, серое и вонючее. Ну, сразу поняла: не простая птаха запорхнула к нам. И точно, из начальства. Я с такими стараюсь поменьше разговаривать и не задерживаться ни на одну лишнюю минуту. Обычно такие больные читают книги или общаются с врачами в ординаторской, около них куча друзей, родни. Они никого вокруг не видят. А эта иная попалась. Со всеми в палате познакомилась. Спросила врача на обходе, почему у других больных постельное белье гадкое, а полотенцами даже ноги вытирать страшно, почему для нее положили мыло, а другим нет? Врач топчется, будто усрался. Плечами пожимает как нецелованный. Я и не выдержала, за него ответила:

— Купить не на что! Денег не дают!

— Вышла эта баба в коридор. Долго там по телефону с кем-то базарила, а через неделю в нашем отделении все белье и полотенца, даже халаты заменили на новые. Во, повезло! Почаще бы к нам такие больные сваливали. И вела себя та баба прилично. Ни на кого не брехалась. Общалась в палате со всеми, слушала музыку через наушники, читала книги. Побольше бы таких, как она! Ее и лечить охота. Не орала на медсестер, когда приходилось болезненные уколы делать, молча терпела. Ела, не ругая поваров, хоть и начальница. Не ждала и не требовала себе чего-то особого. И к ней все по-доброму относились. Не за должность, человека в ней уважали, — вспомнила Юлька.