Читать интересную книгу Заговор русской принцессы - Евгений Сухов

Каких только новостей не услышишь!

— Не обезьяна ли? — предположила государыня.

— Обезьяна! — радостно подхватила боярышня. — Мартышкой кличут! Купец-то ее за веревочку привязал, а она все вокруг себя прыгает.

— И кто же купил такую забаву?

— Пришел приказчик князя Василия Голицына, вот он и купил. В клетке, говорит, держать стану на потеху Василию Васильевичу.

Девки дружно прыснули. Но, взглянув на государыню, серьезно надувшую щеки, немедля примолкли. Ежели Евдокии Федоровне не до смеху, так и нам не смешно.

Редкий день государыня не собирала в тереме мамок и боярышень для совета. Разбредаясь по базарам и княжеским домам, они несли в светлицу новости, о которых судачили в городе. Не покидая дворца, Евдокия Федоровна прекрасно знала о том, что творится за его пределами, и девки, не лишенные артистизма, под видом юродивых и бродяжек проникали в княжеские дома и, нацепив маску покаяния и усердия, жадно вслушивались в каждое оброненное слово. Так что подчас Евдокия Федоровна знала о Москве гораздо больше, чем глава Преображенского приказа.

— Что на дворе у князя Ромодановского? — спросила царица у Платониды, девки широкой кости и со смурным взором. Вот такой только в юродивых и шастать.

Пошел уже второй год, как она прибилась к Преображенскому приказу. Принимая ее за сироту, сердобольные пехотинцы выносили ей хлеба с сальцем, чем она большей частью и кормилась.

Так и пребывала она близ Преображенского приказа, всегда сытая и малость хмельная. А еще поговаривали, что между ней и десятником полка случился грех, который едва ли не намертво привязал ее к Преображенскому приказу. Может, и приврали где, но странно было видеть, как ширококостная нескладная девка с прыщавым лицом начинала светиться только при одном упоминании об удалом десятнике.

— Князь Ромодановский говорил, что в Москве-реке утоп француз, — перешла на заговорщицкий шепот боярышня. — Будто бы и не сам утоп, а ссильничали над ним.

— Что за француз? — насторожилась царица.

— Бомбардир Преображенского полка… — Девичий лобик сморщился в тщетном усилии. — Как же его звать-то… Жеральдин! — просветлело личико боярышни. — Так вот, по делу Жеральдина сыск учинили. Сказывают, что он полюбовником Монсихи был, а при нем письма от нее отыскались.

Нутро государыни обдало полыменем. Легкой краской залило лицо.

— Неужели Анны Монс? А может, подметные?

— Ее самой, государыня, — поспешила заверить Платонида, отчаянно закивав крупной головой. — Об этом князь Ромодановский и говорил, — так же страстно продолжала боярышня. — Он еще сказал, что нужно будет об этом Петру Алексеевичу поведать, но боялся за девку. Дескать, хоть баба бедовая, но уж больно красивая, без нее в Кокуе будет скучновато.

Багрянец медленно заползал к ушам.

— Подите прочь, девки! — махнула рукой царица, выпроваживая боярышень.

Девки вскочили с лавок и, шурша тканями, поспешили к двери. Следом павами, приподняв высоко головы, поплыли боярыни с мамками.

Спрятав ноги под лавку, сидеть осталась только Марфа Михайловна, угодливо подавшись плечами к государыни.

Хлопнула негромко дверь за последней из мамок, и в коридоре, свободном от матушкиного присутствия, раздался беззаботный девичий смех.

— Что скажешь, Марфа?

Нынешняя ноченька прошла в симпатии, а потому в светлицу к государыне Марфа пришла, не выспавшись. Сомлев, боярыня негромко посапывала, оперевшись плечом о стену.

Услышав голос Евдокии Федоровны, она невольно встрепенулась и отодвинулась от самого края лавки. Того и гляди, брякнешься на пол с недосыпу!

До замужества Евдокия с Марфой слыли близкими подругами, благо, что хоромы родителей стояли неподалеку, а невысокий плетень был единым на оба двора. Так что боярышни секретов друг от друга не держали, без стыда рассказывая о невинных и страстных поцелуях, что дарили им бедовые отроки с Замоскворечья.

— А что тут поделаешь, государыня? — глаза боярыни плутовато блеснули. — Молодые они, бесталанные. Им бы только позубоскалить! — Мелко прыснув, продолжила: — А ты вспомни, Евдокия Федоровна, какие мы сами были. Хе-хе-хе! Тоже особенно шибко не печалились.

— Да не о том я, Марфа! — отмахнулась государыня. — Что ты об Анне Монс думаешь?

Боярыня закатила глаза. Важно понять, чего хочет услышать государыня.

— О-о! Паскудница она большая, Евдокия Федоровна! Была бы моя воля, так я бы волосья ей все повыдергивала! Вот те крест, повыдергивала! — спешно перекрестилась боярыня.

— Фу, ты, Марфа! — нахмурилась государыня. — Я спрашиваю о том, как у Петра с этой Монсихой сложится? Как ты думаешь?

Приосанилась боярыня, сделавшись повыше ростом. Непомерная стать выпирала даже через широкий кафтан. Призадумалась.

— Я так разумею, государыня… Ты уж меня извини, лукавить не способна, буду молвить, как есть. — Выпучила боярыня глаза, вот сейчас правда из ее уст так и посыплется. — Непутевый тебе муженек достался, Евдокия Федоровна. Больше о бабах думает, чем о тебе, родимой.

— Да ты дело говори! — в сердцах воскликнула государыня. — Бросит он эту Монсиху или нет? Вернется ли ко мне?

Вот и пойми ты после того царицу!

— Я еще не договорила, государыня. Петр у тебя с характером, Евдокия. Подле себя никого не потерпит. А уж если кто обманул его, так вовек не простит, со света сживет! — убежденно проговорила Марфа.

Лицо государыни разгладилось. Обрадовалась и Марфа. Кажется, угадала.

— Я так думаю, государыня. Он на эту Монсиху и не взглянет. Теперь он к тебе прибежит, — лицо боярыни расплылось в довольной улыбке. — Вот и будете свой век доживать, как голубь с голубкой. Ты, государыня, не смотри, что Петр Алексеевич такой хмурной ходит, он ведь ласковые слова говорить умеет. Как зашепчет тебе, государыня, нежности, так у тебя сердечко от радости-то и зайдется. Вот помню, я как-то на Богомолье к церкви Никиты-мученика ездила. Там Петра Алексеевича повстречала, а с ним девки из Кокуя были. Так он одной из них такие ласковые слова нашептывал, что от наших мужиков не услышишь.

Лицо Евдокии Федоровны посуровело.

— Ну, чего ты несешь-то, Марфа!

— Тьфу ты, государыня! — спохватилась боярыня. — Бес попутал. Не ведаю, что и болтаю. Любит он тебя, государыня. И далее любить станет.

От сердца у царицы отлегло, морщины малость разгладились.

— Что же у тебя кафтан-то драный? — укорила любимицу государыня. — Вон на рукаве нитки топорщатся, да и жемчуг поотлетал.

Крякнула от досады Марфа, но взор не убрала, выдержала укоризну.

— Не следишь ты за собой, Марфа, — строго посетовала государыня. — Чай не в хлев наведываешься, а к самой великой государыне в терем ходишь. Вот что, Марфа, дам я тебе отрезок шелка…

— Ой, государыня, ой родимая! Не знаю, как тебя и благодарить! — руки боярыни сложились у самой груди. — Ой, благодетельница ты моя! Что бы я без тебя делала! — запричитала Марфа.

— Да не голоси ты! — воскликнула Евдокия Федоровна. — Поначалу дыру залатай, а уж потом за шелк сядешь. Пелагея! — громко позвала царица сенную девку.

Дверь распахнулась тотчас, как если бы девица простаивала под дверями.

— Тут я, государыня!

— Вот что, Пелагея, отмерь Марфе аршин шелка… Нет. Пусть будет два аршина… На кафтан.

— А какой именно шелк, матушка?

— Тот, что с золотыми павлинами, — наказала Евдокия Федоровна. — Да смотри, поаккуратнее там. Узор не попорти.

— Сделаю, государыня, — боднула русой головой девка и спряталась за дверью.

— Только вот что, Марфа. Без нового наряда ко мне не показываться! — строго предупредила царица.

— Учту, матушка. Как же я посмею ослушаться!

Глава 14 И ТАК ОТРУБЯТ!

Помост было надумано смастерить прямо в Преображенском приказе, а потому загодя плотники привезли четыре телеги с досками. Спозаранку принялись за работу. Солнце едва взошло, а ямы уже были выкопаны, столбы забиты, оставалось пройтись рубанком по заготовленным доскам. Однако чего-то не ладилось. Не так споро стучали топоры, а пилы, всегда столь задорные, кочевряжились и гнулись. Да и в горле стояла такая сухота, что раздирало до самых кишок. Следовало полечиться. А потому, когда солнце оторвалось от земли, старшой велел напарнику взять ведро и ступать в трактир за брагой.

Рыжий вернулся через час — слегка хмельной, но весьма довольный. Почерпали ковшами брагу, наполнили ею животы и взялись за топоры. После того работа пошла споро. Топоры стучали так весело, как будто бы отплясывали какой-то задорный танец. Еще не выпито полведра браги, а уже сооружен настил, а доски обструганы до такого изящества, что в них можно было смотреться. Поймав кураж, плотники рубили помост, как будто сооружали детинец для государя, а то и царский терем. Срубленные ступеньки были так широки (с перилами, да с узорами), как если бы на плаху должны взобраться не бесправные кандальники, а сам царь.