— Вам надо немедленно заявить в Управление государственных машин, Джон. Там установят, где находится Брантинг, и выдадут ордер на его задержание.
Все выражения, пробегавшие по непрерывно кривящемуся лицу Джона Цвиркуна, забивала теперь мина скорби.
— Там ничего не могут установить, ничего, ничего, друг Генрих. Я уже обращался туда. Вся милиция Земли поднята по тревоге, все города, все парки, все пустыни контролируются, все места, куда Брантинг может высеять споры, буквально все!..
— Надо задержать его самого и отобрать споры.
— Его нельзя задержать. Он скрылся. Он исчез. Таинственно пропал на Земле, вот что он сделал!
— Чепуха! — нетерпеливо сказал Генрих. — Вы плохо представляете себе технические возможности на Земле. Мозговые излучения Брантинга со дня его рождения закодированы в машинах. По этому энцефалопаспорту найти его проще простого, если только он жив. Кстати, у помешанных нарушается гармония мыслительной деятельности, но индивидуальный мозговой код сохраняется.
— Ах, энцефалопаспорт! Брантинг его изменил.
— Это невозможно!
— Для Сильвестра Брантинга нет ничего невозможного. Он гениален, только я один знаю, до каких поистине непредставимых пределов простирается его гениальность.
— Ваше утверждение надо доказать. Я говорю не о гениальности, хотя и это не бесспорно. С того момента, когда Брантинг сошел с космолета в земном астропорту, его мозговые излучения введены в приемные устройства охранных машин...
— И через час выпали из машин! Его мозговая деятельность внезапно прекратилась... нет, не прекратилась, а переключилась или, возможно, заэкранирована. У профессора так много приемов самопереконструкции!
— Может быть, он просто погиб?
— Тогда бы нашли его труп, а трупа нет, ибо он живой, а не мертвый, но уже не Брантинг, а какой-то другой человек: он ведь разработал метод такого изменения черт лица, что человек становится неузнаваемым, даже голос, даже рост, даже цвет глаз и волос; это-то совсем просто: принять таблетки и блондин, не сразу, но скоро, довольно скоро превращается в брюнета, а черноглазый выцветает до голубоглазости...
Генрих подумал, что если бы сфотографировать Цвиркуна в двух разных минах, то очень трудно было бы допустить, что двое со столь непохожими лицами — в сущности, один человек. Трескотня непрошеного гостя все больше раздражала Генриха, он уже едва удерживался от того, чтобы не выставить его за дверь. И хотя Генрих понимал, что принесенные Цвиркуном известия важны, он знал также и то, что на Земле имеется множество людей, которых эти известия касаются гораздо больше, чем его. Он сказал нетерпеливо:
— Кончим на этом, Джон. Если Брантинг неуловим, нам придется примириться с тем, что на Земле скоро зашумят калиописовые леса. Думаю, правительство найдет методы борьбы с этим бедствием. Очень рад был с вами познакомиться.
Цвиркун огорчился так сильно, что на несколько секунд стал безгласен и молча, с пронзительным укором взирал на Генриха. Генрих потом признавался, что кратковременное молчание было еще тягостней, чем прежняя словомётная скороговорка.
— Вы не сделаете этого! О, вы этого не сделаете, нет! — воскликнул Цвиркун, обретя способность речи. — Я ведь сказал, я ничего не буду... Все тайны, самые секретные секреты, ибо только вы с братом можете... Вот смотрите, теперь вы все поймете!
Он торопливо вытащил из кармана и положил перед Генрихом большую золотистую пластинку. Он умолял взять пластинку в руки, осмотреть ее и оценить, ибо она даст ключ к поиску исчезнувшего профессора. Генрих взвесил пластинку на ладони, пощупал, осмотрел с двух сторон, даже понюхал.
Она была продолговатой, шесть на четыре сантиметра, пяти миллиметров толщиной и такая тяжелая, что прогибала руку. Ни один из земных материалов не обладал подобной тяжестью. И она была очень холодна. Генрих заметил, что Цвиркун вытаскивал ее из нагрудного кармана, металл не мог не принять теплоту тела, но от нее несло морозом, она дышала своим внутренним, особым холодом.
Впоследствии Генрих узнал, что сплав, из которого изготовлена пластинка, сохраняет постоянной заданную ему по расчету температуру. Пластинка оставалась бы холодной даже в пламени.
Пока Генрих знакомился с изделием, словомётный гость тараторил с удвоенной энергией. Фразы неслись с такой быстротой, что Генрих успевал разобрать не больше половины слов. Но и этого оказалось достаточно, чтобы понять существенное.
Цвиркун недавно заподозрил своего научного руководителя, что тот собирается нарушить строгий запрет Большого совета. Брантинг вел себя странно, многие замечали ненормальности его поведения. Но только Цвиркун, не единственный, но единственно любимый, доверенный ассистент профессора, понял, что тот попросту сошел с ума — стандартным, древним помешательством, какое было столь распространено в прошлые эпохи и какого уже сто лет никто не наблюдал на Земле.
Цвиркун не собирается скрывать, что в анализе состояния Брантинга ему помогли книги. Это его хобби — книги, сейчас предпочитают более совершенные методы усвоения информации, а он обожает книги, и в книгах он читал о случаях сумасшествия с признаками, в точности подобными тем, какие сотрудники марсианской астроботанической станции стали замечать у профессора. И любимому ассистенту Брантинга вскоре стало ясно, что тот замыслил преступление и что если он, Джон Цвиркун, не окажет противодействия, то станет сам невольным соучастником злодеяния.
Что было делать? Послать донесение на Землю? Брантинг легко бы опроверг обвинения, они ведь не выходили из сферы догадок. Помешать профессору провести свой отпуск на Земле? Неосуществимо! Не дать Брантингу захватить с собой некоторое количество спор? Еще менее осуществимо. Джон Цвиркун нашел блестящее решение. Он скромен, мало среди крупных ученых таких скромных людей, как он, но в данном случае он просто обязан объявить, что совершил научный подвиг, более слабая формулировка была бы нетактичной!
Дело в том, что споры калиописа испускают особые лучи, специфическое излучение, крайне слабое и такой запутанной характеристики, что никакие известные приемники не способны его обнаружить.
Три последних года в лаборатории Брантинга занимались изучением калиописовых лучей, и Джону Цвиркуну удалось разработать резонатор, воспринимающий излучение калиописа.
— Вот эта пластинка из сверхплотного пластика и есть тот единственный в мире камертон, который начинает звучать в ответ на позывные калиописовых спор! — восторженно воскликнул Цвиркун. — Ах, друг Генрих, если бы я рассказал вам, сколько мук, сколько ослепительных озарений, сколько черных провалов сопровождало мою работу!.. Но дело сделано, дело сделано! Перед вами индикатор спор калиописа, единственный в мире сыщик, гениальный детектив, способный найти ящик с губительными спорами, а при ящичке, естественно, и профессора, нашего бедного, нашего великого, нашего бесконечно дорогого и еще бесконечней, если можно так выразиться, опасного профессора! И еще добавлю: экрана для излучения спор не существует, даже Брантинг не сумел его сконструировать, даже Брантинг!
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});