Смешно: в их натуральной речи сейчас куда меньше арготизмов, чем даже в моей. Хотя двусмысленности ничуть их не лучше.
— Мы ведём себя как та собака, что разлеглась посреди дороги, — смеётся Син.
— То есть как?
— Когда её спросили, зачем она так себя ведёт, собака ответила: «Учусь отделять злых от добрых. Добрый обойдет меня, злой пнёт ногой».
Стан глубокомысленно переспрашивает:
— Кто больше всего нужен собаке: добрые или злые? Типа куснуть или поцеловать… облизать?
— Зрелые, — Син излишне для себя лаконична. В иное время она пустилась бы в красочные рассуждения о зыбкости людских моральных критериев.
— Каким ты считаешь меня?
— Эк его в лоб, — она смеётся. — Вот скажи сначала: что тебе плохого наделала эта жизнь?
— Да, собственно, ничего, — отвечает он, пока гибкие пальцы задумчиво крошат немалый кусок бриоши. — Никаких особых болей. Родаки приличные, по жизни особо не навязывались. Платы за нежную любовь не требовали. Вообще-то они приёмные, так что проехали. В местах учебного заключения свою пятёрочную пайку отрабатывал легче лёгкого, оставалась туева хуча времени для сэлфмейдинга. В рядах казённых патриотов тоже. Подходящий левел прямо ко мне клеился. От двадцати до двадцати девяти включительно. Оба пола, представляешь. На вещества я не подсел. Можно сказать — не получалось, как ни старался.
Я настораживаю свои длинные уши. Этот юнец, часом не бравирует насчет устойчивости к наркотикам и психоделикам? Хм…
— Просто… ну, я просто плевать хотел с самой высокой будки на такое устройство бытия. Люди копошатся, стараются отогнать от себя мысль о том, что умрут и буду лежать в гробу или в чёрном пластике с ног до головы. Это при том, что смерть — единственное в этом дерьмово непостоянном мире, на что можно положиться! В чём, понимаешь, можно быть уверенным на все сто пятьсот!
— Стандартный диагноз — зажрался от благополучия и обустроенности, — в голоске нашей Синдереллы звенят такие хрустальные нотки, что принц нисколько не обижается. Даже смеётся в ответ.
— Сечёшь. Цивилизация — такая штуковина, что и на необитаемом острове достаёт весьма неслабо. И всё-таки. Знаешь, чего боится всякий и каждый старый пенёк? Не самой смерти. Остаться одному. Только единицы умеют наслаждаться одиночеством — а это самое лучшее, что есть в обоих мирах. А те, кто может, — это уже мои братья-суицидники в потенции. Смерть — самый лучший Оле-Лукойя, читала, наверное, типа по имени Ганс-Христиан Андерсен?
— Ой, давно. У моих сверстников были иные кумиры. Когда это ты успел такого христианизма набраться?
Потом Син соображает, что её собеседник малость отвлёкся от насущной темы.
— Я так догадалась — ты именно потому к нам клеишься, что тебе всё по жизни ништяк?
— Ага, — снова улыбка, очень быстрая. — Если к услугам верёвки, опиума и Бога прибегают на грани отчаяния — это просто эпикфейл. Мем для иллюстрации: фэйспалм. Рука у лица, будто тебя по нему огрели да ещё твердят: «Подставь левую, придурок!» В общем, нестоящее дело. Неистинное.
— А что, по-твоему, истина, Пилат?
— В словах моего любимого французского поэта: «Если ты хочешь жить, ты также хочешь умереть; или же ты не понимаешь, что такое жизнь». В том, чтобы сделать «это» на фоне тотальной сытости и довольства. От презрения к ним обоим. Но самый выигрышный гет выпадает по причине великой любви и на волне священного безумия.
Голос Станислава звучит, как никогда на моей памяти не было. Циник во мне, правда, говорит, что скайп, особенно подслушанный, искажает звук практически как старинные винилы и записи на рёбрах.
— Так ты болен, умненький нерд?
— Надеюсь, что высокой болезнью, моя насмешливая багиня.
Или даже «богиня». Светлая Кали. Артемис Танатогенос.
Фромм называл такое состояние, как у него и вроде бы даже у неё, «зачарованность смертью». Мимолётная влюблённость друг в друга — а противоположная любви сила уже наводит мосты над пропастью. Их руки пока не сомкнулись, уста соприкоснутся не раньше, чем парочка отыщет достаточно романтическое и укромное место под сводами. Пожалуй, догадываюсь, какими.
Но уже понимаю, что стал лишним. Если не я — никто третий за ними не потащится. Опасности для неё нет вообще. Для него, на свой лад, — тоже.
Пусть тела живут своим безошибочным разумом.
16. Рунфрид
Что, по-вашему, случилось на следующий день?
Забегая много вперёд. То, что заставило нас впоследствии учредить тройную полосу секретности. Вместо фортов — небольшие квартирки или домики вроде тех, что рантье снимает для своей любовницы, в качестве крепостной стены со врезанными в толщу кордегардиями, лавками и жилищами незнатных горожан — какой-нибудь дряхлый особняк, а вот донжон — донжонов у нас постепенно воздвиглось не «один, два, три, много», как считают на пальцах архаические люди, а в самом деле неисчислимо. Фортеция буквально вывернулась наизнанку.
Нет, тогда не совершилось ровным счетом ничего дезавуирующего нас, диргов. Только заметное.
Так вот.
Незадолго до назначенного мною часа Маннами вышла из ворот лагеря и торжественно прошла по грязноватой улице в неведомо откуда взявшемся кимоно — фурисодэ: сочно-синем, с бело-кремовыми и розоватыми цветочными облаками и бледно-зелёными листьями по рукавам. Высокие платформы на ногах — двойные конские копыта — спасали подол от проникновения в лужи, но делали походку чуть тяжеловесной. Широченный пояс завязывался спереди на хитроумный узел. Со своим перманентом она не смогла сделать ничего, однако воткнула в волосы и как-то там закрепила длинную, точно индейское перо, шпильку.
Это должно было прочитываться как «куртизанка-ойран в день ритуального лишения девственности», но я была почти что неучем в таких вопросах, а у Маннами не хватило подручного материала, чтобы сотворить из своего тела истинный знак. Позже-то у меня в мозгах прояснилось.
Мы тогда снимали уже не ту престижную развалюху, где состоялось приобщение Трюггви к тайнам брачной жизни, — я была единственным штатным кормильцем в семье и не хотела далеко ездить. Форд у меня был далеко не «Тау-нуль-Т», куда богаче, но я ему не доверяла, уже тогда предпочитая косить под вражеского самокатчика, а не под шоферицу. А трофейному немецкому мотоциклу с валькирией, ухватившейся за рога машины, не доверяли уже мои пациентки.
Итак, Маннами поднялась на крыльцо, изящно подобрав подол и грохоча подошвами, и стукнула о косяк дверным молотком в виде бескрылого купидона. (Жуткая вещица.) Я отворила прежде, чем мои мужчины пошевелились — они либо спали, либо занимались в мансарде своими хрупкими экспериментами со стеклом.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});